В ожидании Красной Армии - [10]

Он здесь потому, что, во-первых, этим он ограждает себя от паники. Паника страшнее и заразнее чумы.

Во-вторых, у него появилась возможность спокойно и трезво оценить ситуацию.

В-третьих, ему нужно разработать стратегию. Конкретную стратегию для конкретной ситуации.

И, в-четвертых, он ждет.

Старик поморщился, поймав себя на том, что думает словно доклад читает. Катехизисные приемы хороши когда? Катехизисные приемы хороши тогда, когда нужно вдолбить идею в чужую голову, малограмотную, а то и просто дурную. Сейчас нужно иначе. По другому.

Лист бумаги на столе становился белее и белее.

Светает.

Старик снял колпачок с вечного пера и начал писать:

«Братья и сестры!»

* * *

Перекись пенилась вяло, нехотя, и, пропитав марлю, сбегала по руке вниз, обретая по пути грязный рудный цвет.

Я потянул за край повязки, разматывая набухший бинт. Последний, болезненный виток, и рана обнажилась.

— Повезло, — подбодрил я больного. Тот согласно кивнул,

— Зацепила легко, — и вдруг заплакал, неумело, пытаясь удержаться, и оттого еще громче, взрывнее.

— Ну, ну, не так уж больно, — соврал я. Больно быть должно: рана неглубокая, но обширная. Я набрал новокаин в шприц.

— Жалко Рекса, — пробилось сквозь рыдания. — Он меня спас. Я с ним был, когда на меня налетел… налетело… — он беспомощно покачал головой. Чувствую, руку задело, я ее к лицу вскинул, защищаясь, а тут Рекс подоспел. Темно, фонарь из руки выбило. Слышу, по земле катаются, Рекс и… оно. Пока бегал за светом, пока вернулся, — он не замечал, как я очищал рану, от новокаина его развезло вернее, чем от водки, лицо раскраснелось.

— Чего я вру — вам, себе? Не возвращался я. Закрыл дверь и ждал до утра до самого. Вы шел, а от Рекса… — он отвернулся и замолчал. Я наложил последний шов, перебинтовал, повесил руку на повязку-косынку.

— Посидите, я заполню карточку. Фамилия?

— Волгин Максим, — он успокоился. На вид.

— Надолго здесь?

— Экспедиция. Трассу размечаем.

— Какую трассу?

— Старая узкоколейка рядом. То ли восстанавливать собираются, то ли новую строить, — словами он отгораживался от недавних слез. — Как начальство решит.

— Живете где?

— У нас автофургон. Я с товарищем. Он вчера отлучился в район. На мопеде, — прибавил после паузы.

— Вы не знаете, кто вас покусал?

— Говорю же, темно было. Может, волк?

Я не собирался снова слушать плач.

— В таких случаях обязательно прививаться против бешенства.

— Прививайте…

— У меня вакцины нет. Это всего лишь деревенский медпункт. Вам придется вернуться в Огаревку.

— Никак нельзя. Тогда я ничего не заработаю. И товарища подведу, в одиночку трассу не снимешь. Вы постарайтесь, пожалуйста…

— Я записку напишу, пусть ваш товарищ в районе вакцину возьмет и сыворотку. Раз мопед есть. А я привью.

Он уходил, неся раненую руку, как носят саперы неразорвавшийся снаряд. Я вывалил из таза в ведро бинты, в сукровице и перекиси, ополоснул голубую эмаль кипятком, протер дезинфектом. Антисептика — залог успеха! Нам доверяет весь мир, две тысячи процентов годовых!

Железный бочонок «для медицинских отходов» прятался за голыми кустами. Дух лизола сонно шевелился на дне. Я перевернул ведро. Дух всколыхнулся, потянулся вверх, пытаясь зацепиться за край, но не удержался, сорвался. Я сыпанул хлорки для компании, веселее вдвоем будет.

Крышка громыхнула, закрывая бочонок. Не скоро заполнится такими темпами. Зимой. Или весной. Возьму у совхоза поганую телегу, покидаю вилами «медицинские отходы», свезу на свалку, в Вороний овражек. С праздником первой бочки, дорогие товарищи! Ура!

Робкий кашель за порогом прогнал праздные думы. Я поспешил открыть дверь. Больной, второй за день! Пациент определенно шел косяком.

* * *

Черная тарелка репродуктора орала изо всех сил, хрипя и надсаживаясь. Юлиан вопрошающе посмотрел на дежурного. Тот отрицательно покачал головой.

— Будем ждать.

Музыка — все больше медь и барабаны, а если пели, то бодро, празднично, парадно. Под такие песни маршировать на плацу сподручно, или канавы копать на субботнике.

Лейтенант обернулся скоро.

— Идем, Мартынов.

Полуторка тарахтела, распуская чад. Холостой ход. Холостой год. Бывает.

Лейтенант проверил пломбы на ящиках.

— В кузов.

Ящики тяжелые, запросто не взять.

— Три, четыре! — вдвоем с Лёнчиком рывком вскинули груз, а в кузове его подхватили, принимая, Иваны, уральский и рязанский. Другой ящик полегче, но тоже не для слабосильных.

Следом за ящиками забрался в кузов и он. Иваны перенесли груз в будку, большую, в полкузова, поставили на мат, чтобы не растрясло. Лёнчик снизу подавал винтовки — Иванам, ему, свою, потом и сам залез, качнув грузовик.

Иваны остались в будке, а он с Лёнчиком устроились на скамейке у борта, сдвинул лопатки по ремню. Мешают сидеть.

— За воздухом следите, — напомнил лейтенант, и, не дожидаясь уставного ответа, пошел к кабине.

— Ну, как, не выступил еще товарищ Сталин? — Лёнчик спрашивал, наверное, в десятый раз. Первогодок, резвости много.

— Нет, — ответил Юлиан коротко.

— А почему, как думаете? — не унимался Лёнчик, а Иваны из будки следили внимательно, зорко. — Когда выступит?

— Когда время придет.

Машина тронула, но, проехав всего ничего, остановилась у ворот. Проверка.