В ожидании Божанглза - [28]

— И очень жаль — пивная хотя бы кому-то нужна! А ваша школа ни на что не годна: ребенку навязывают книжки из «Розовой библиотеки», которая ровно ничему не учит. Зато у нас, по ночам, он читает прекрасную прозу, обсуждает новые книги с критиками, рассуждает о международных событиях с дипломатами, охмуряет вместе со своим другом-сенатором подвыпивших дамочек, изучает с помощью банкиров мирового класса налоговую политику и международные финансовые законы, овладевает нужными ухватками, чтобы флиртовать с простолюдинками и аристократками, а вы — вы тут нам толкуете о каком-то школьном расписании! Чего вы добиваетесь? Чтобы он стал офисной крысой? Чтобы вскакивал ни свет ни заря и мчался в школу? Та к вот, знайте: мой сын — не жаворонок, а мудрая ночная птица, ученейшая сова, он знает все на свете слова, а вы хотите взять его в руки, утопить в луже учебной скуки. Вот именно поэтому он и приходит сюда только в дневное время!

Я смотрел на нее поверх очков, скрывая улыбку, но мысленно аплодируя. И слушал, как она извергает поток своих безумных аргументов, а наш сын тем временем бегал вокруг учительницы, размахивая воображаемыми крыльями «мудрой ночной птицы». После этого, далеко не первого, скандала я убедился, что дни нашего сына в этом учебном заведении сочтены, ибо школьный мир, где царит казенный порядок, ему, конечно, будет несладок.

Он-то считал происходящее веселой игрой и чаще всего смотрел на свою мать, смеясь и думая, что она сознательно выступает в роли безумицы. Да, он считал, что это игра, и поэтому я старался не показывать ему, насколько сам угнетен и несчастлив. Но вот однажды вечером, после целого спокойного дня, посвященного чтению, Колетт вдруг сняла очки и сказала со слезами в голосе, глядя на меня с горьким разочарованием:

— Жорж, просветите меня, ведь вы такой мудрый… Я боюсь, что неверно поняла… Оказывается, во время войны Жозефина Бейкер в Париже вовсе не жила… И, следовательно, вы не могли ее там встретить! Та к зачем же вы морочили мне голову этим бредом? Вы не можете приходиться мне дедом, это написано черным по белому в ее биографии; стало быть, либо там перепутаны даты, либо вы обманули меня безбожно! Но это же невозможно, просто невозможно! Вы слышите — это невозможно, невозможно до слез! Мало того что у меня нет имени — вдобавок эта книга отняла у меня и происхождение. Кто мне теперь докажет, что вы действительно мой супруг? И где гарантия, что я не прочту в какой-нибудь книге, что вы никогда не встречались с Дракулой?!

Я слышал в ее голосе испуг и прекрасно понимал, что на сей раз ее рассуждения — не плод больной фантазии, что она по-настоящему несчастна; ее глаза заволокла пелена, за которой она озирала крушение своего внутреннего мира, а я смотрел на нее и чувствовал, как у меня из-под ног уходит паркет. Наш сын с веселым хохотом начал малевать на бумаге нечто вроде генеалогического дерева вверх тормашками, а Колетт тем временем недоуменно разглядывала меня, как разглядывают незнакомого прохожего на улице, которого вроде бы когда-то уже встречали. Указывая на меня пальцем, приоткрыв рот и нахмурив брови, Колетт покачивала головой и бормотала какие-то таинственные заклинания; сейчас она была похожа на сомнамбулу, которую следовало легонько встряхнуть, чтобы привести в сознание и прекратить ее страдания.

— Мне нужно прилечь, я выдохлась вконец, вы совсем заморочили меня своими бреднями, ужасный лжец! — прошептала она, направляясь в спальню и вглядываясь в ладонь правой руки, на которой обводила пальцем левой линии судьбы.

— Ну так кто же у нас Мамочка на самом деле? Она мне бабушка? А Жозефина Бейкер, значит, прабабушка? Ты давай объясни все это, а то у меня получилось какое-то дурацкое генеалогическое дерево — слишком мало ветвей и уйма голов! — окликнул меня наш мальчуган, задумчиво покусывая карандаш.

— Знаешь, малыш, у нашей Сюзон богатое воображение, у нее вызывает сомнение даже собственное происхождение; а что касается дерева, то твоя Мамочка — это и корни, и листья, и ветви, и крона в одном лице, а мы — мы с тобой — всего лишь садовники, и нужно постараться, чтобы наше дерево прочно держалось на своих корнях, — вот такой неясной метафорой ответил я ему с напускной бодростью, и он задумчиво принял свою часть этой миссии, не очень-то понимая ее смысл.

После пожара я уже не мог играть комедию: огонь, дым, пожарные, сгоревший пластик на плечах моей возлюбленной, тяжкая печаль, скрытая за ее эйфорией, больше не могли быть предметом игры. Я смотрел, как мой сын бережно натягивает на ее плечи золотистую бумажную простыню, стараясь прикрыть ее кожу, усеянную комочками расплавленного целлофана и хлопьями сажи; так он хотел спрятать, убрать с глаз, не видеть, никогда больше не видеть эти стигматы — символ крушения его беззаботного детства, вылетевшего в трубу вместе с дымом. Он выказал в этом испытании удивительное хладнокровие и мужество, держался серьезно и сосредоточенно, когда полицейские допрашивали его мать, когда ее подвергли десяткам обследований в больнице. Он ни разу не дрогнул, и ни одна слеза не оросила его гордое и мудрое лицо. Единственным признаком его горя были судорожно сжатые кулачки, засунутые поглубже в карманы, но лицо неизменно оставалось серьезным и сосредоточенным, вот с таким выражением он и комментировал случившееся.