В ожидании Божанглза - [26]

Вскоре мы покинули отель, где Папа почему-то настойчиво кашлял, глядя, как Мамочка оплачивает счет, и покатили под дождем по бесконечной прямой дороге, идущей через сосновый лес. После вчерашней попойки Мамочка рассталась со своим имиджем американской кинозвезды и всякий раз, как мы обгоняли какую-нибудь машину, со стоном хваталась за голову: «О, Жорж, умоляю вас, запретите им сигналить; каждый гудок для меня — как обухом по голове. Скажите им, что я никто и звать никак!»

Однако Папа ничего не мог поделать: как только он прибавлял скорость, мы отрывались от задних машин, но приближались к впереди идущим, и это была неразрешимая задача, приводившая Мамочку в ярость, она готова была взорваться. А я тупо глядел на мелькающие сосны, силясь ни о чем не думать, хотя мне это плохо удавалось. Мы мчались вперед, мы стремились к нашей прежней жизни и одновременно оставляли ее позади, вот это как-то трудно было осмыслить. Наконец машина выехала из соснового леса и начала подниматься в гору по крутому серпантину, и тут я снова попытался сконцентрироваться на этой мысли, чтобы сдержать рвоту, но это мне не удалось, а Мамочку при виде меня тоже вырвало, и мы запачкали весь салон. На подъезде к погранпосту мы с ней были зеленые, как огурцы на грядке, и нас обоих трясло как в лихорадке. А Папа, наш верный водитель, был серый, как его китель. Он поднял все стекла в машине, чтобы нас не опознали, и в салоне завоняло вяленой селедкой, хотя мы ее и в рот не брали. К счастью, на границе нас не проверили: ни полицейских, ни пограничников на месте не оказалось. Папа объяснил, что нас оставили в покое благодаря общему рынку и соглашениям кого-то с кем-то, но я не очень-то понял, при чем тут рынок и почему он общий. Папу даже в роли шофера иногда трудно было понять.

Итак, мы оставили на погранпункте наши последние страхи и дождевые облака, зацепившиеся за верхушки горных хребтов, и начали спускаться к морю. Испания встречала нас ослепительным солнцем, лимузин плавно скользил на дороге, все стекла были опущены, и мы выгнали из салона мерзкие запахи тревоги и вяленой селедки, собрав следы рвоты с помощью пепельницы и Мамочкиных перчаток.

Чтобы избавиться от следов похмелья моего морячка и моей кинозвезды, мы сделали остановку на Коста-Брава и набрали на обочине охапки розмарина и тимьяна. Они оба сидели под оливковым деревом, подставляя незагоревшие лица солнечным лучам, смеясь и болтая, а я глядел на них и думал, что никогда в жизни не раскаюсь в том, что решился на это безумие. Такая дивная картина не могла быть следствием ошибки или неудачного выбора, а этот сияющий свет не вызывал никаких угрызений совести. И не вызовет — никогда!

Так писал мой отец в своем личном дневнике, который я обнаружил и прочел много позже. Уже после всего…

8

Истерия, биполярность, шизофрения — медики вытащили на свет божий все свои ученые термины, коими клеймят буйных сумасшедших. Вот и ее они заклеймили: и физически — упрятав в это мрачное невзрачное заведение, и химически — заставив глотать кучи таблеток, и юридически — объявив ее безумной и зафиксировав свое постановление на бумажке с кадуцеем. Они удалили ее от нас, чтобы приблизить к другим безумцам. То, чего я так боялся, во что не хотел верить, все-таки случилось — случилось в пламени и черном дыме пожара, который она сознательно устроила в нашей квартире, чтобы сжечь дотла свое отчаяние. Убаюканный мирным течением счастливых дней, я забыл про обратный отсчет, и он стал для меня ужасным пробуждением, роковым сигналом бедствия, который безжалостно разрывал ушные перепонки своим замогильным воем, оповещая о том, что пора спасаться бегством, что празднику пришел конец.

А ведь при рождении нашего сына, во время схваток и душераздирающих криков, Констанс, показалось мне, не проявляла никаких признаков своего буйного, неуравновешенного нрава. Я смотрел, как она нашептывает нашему только что спеленатому ребенку нежные пожелания, как приветствует его приход в наш мир, и находил эти банальные, но трогательные слова такими естественными, такими уместными в материнских устах, что эта нормальность меня успокоила. И пока наш сын был еще младенцем, ее причуды отступили на задний план, — не то чтобы они исчезли вовсе, нет, временами она говорила или делала нечто странное, но все это, в общем-то, оставалось почти в пределах нормы и не влекло за собой никаких тяжких последствий. Потом младенец стал маленьким мальчиком, который сперва едва держался на ножках и лепетал что-то неразборчивое, но очень скоро научился уверенно ходить и связно говорить, превратившись в сознательное существо, способное воспринимать новое и подражать взрослым. Она приучила его ко всем обращаться на «вы», ибо расценивала «тыканье» как прямой путь к панибратству со стороны окружающих; объяснила ему, что «вы» — это первый барьер безопасности в жизни, а также знак уважения, которое человек обязан проявлять ко всему человечеству в целом. Та к наш ребенок начал обращаться на «вы» ко всем подряд — к торговцам, к нашим друзьям, к гостям, к Мамзель Негоди, к солнцу и облакам, к предметам и стихиям. А еще она научила его кланяться и делать комплименты дамам. Что касается девочек, его ровесниц, она подсказала ему, что лучше всего выражать им свое почтение, целуя ручки, и это делало наши прогулки по улицам и в парках очаровательно старомодными. Нужно было видеть, как он бросал свое ведерко для песка, чтобы подойти к незнакомым девушкам, изумленно взиравшим, как он покрывает их руки поцелуями. Нужно было видеть тупые коровьи глаза покупательниц в универмагах, забывавших о списке покупок, когда этот малыш приветствовал их учтивым поклоном. Какая-нибудь мамаша при виде такого ритуала в недоумении оглядывалась на своего отпрыска, сидящего в колясочке с раззявленным ртом, обсыпанным крошками печенья, и спрашивала себя, что же это творится — то ли ее ребенок дефективный, то ли тот, чужой, чересчур креативный?