В ожидании Божанглза - [20]

Новая квартира была вполне миленькой, но не такой веселой, как прежняя. В ней имелось всего две спальни, а коридор был настолько узкий, что, встречаясь в нем, мы терлись о стены, и вдобавок такой короткий, что и разбежаться негде, сразу утыкаешься носом во входную дверь. От растительного посудного шкафа остался один плющ, сам шкаф оказался чересчур громоздким. Поэтому плющ расположился на полу, а шкаф на свалке, и вид у обоих был довольно жалкий. Затем нам пришлось решать сложную головоломку: как втиснуть в гостиную большой синий стеганый диван, два низких кресла, столик-песочницу и дорожный сундук. Мы их ворочали из угла в угол, во все стороны, и только много дней спустя, поняв, что все сохранить не удастся, сослали сундук гнить в подвале. Наш большой круглый стол тоже никак не влезал в столовую, пришлось заменить его маленьким, но теперь уже нельзя было принять ни одного гостя. Главное место ожидало Мамочку, еще три предназначались для Папы, меня и Мусора, потому что он, несмотря на все свои усилия, никак не мог установить тарелку и приборы у себя на животе, где они, хоть тресни, не хотели держаться. То есть держаться-то они держались, но стоило положить на тарелку какую-нибудь еду, как все это съезжало на пол. В моей спальне стояла только одна кровать — средняя; самая большая не оставила бы ни сантиметра площади для моих игр. Мы с Папой могли по-прежнему играть в дартс, метая стрелки в Клода Франсуа, но расстояние было таким мизерным, что все они неизбежно попадали ему в голову. Даже Клод Франсуа выглядел менее комичным в этой квартирке. Большие горшки с травами уступили место крохотной баночке с мятой, для коктейлей Мусора и Папы. Ванная была до смешного тесной. Мусор не мог в ней ни повернуться, ни свободно вздохнуть, он выходил оттуда весь потный, бочком, как краб, и красный, как омар. Всякий раз, как он там что-нибудь ронял и пытался поднять упавший предмет, мы слышали его ругательства, а когда он сыпал проклятиями без остановки, это означало, что он уронил еще несколько других. Принять у нас душ он вообще не мог, это для него было проблемой почище военной службы. Что же касается прусского кавалериста, то беднягу бесцеремонно поставили на пол в коридоре, прислонив к стенке, в полном небрежении к его рангу. Он одержал столько блестящих побед, его мундир был украшен столькими наградами, и вот теперь заканчивал свою жизнь, как вульгарная половая тряпка, у плинтуса, откуда мог смотреть только на раскладную сушилку, увешанную носками и трусами; от одного его вида я впадал в жуткую хандру. Впрочем, виды в этой квартире угнетали всех, не одного меня: окна выходили во двор-колодец, где было темно, и можно было глазеть на соседей в окнах напротив, снующих взад-вперед у себя дома. Вернее, это как раз они глазели на нас как на психов, когда мы с Мусором играли в «разевайку», ставили ему тарелки на пузо или еще когда Мамзель спозаранку принималась за свои вокализы и будила весь дом. Ей удавалось в два крика и три секунды зажечь свет во всех квартирах одновременно. Мамзель тоже одолевала хандра, она непрерывно долбила клювом стены, словно хотела их раздвинуть, наделала в них дыр и скучала так, что иногда дрыхла стоя даже средь бела дня. В общем, что ни возьми — и Мамочкину крышу, и нашу теперешнюю, — этот переезд никому не доставил радости.

К счастью, Мамочка скоро взяла дело в свои руки. Однажды вечером, в пятницу, войдя в клинику, мы увидали пустые коридоры. Двери всех палат были настежь открыты, но и там ни души, хоть стой, хоть пляши. Просто ни одного безмозглого дурика в поле зрения. Даже Пустышка и та куда-то улетучилась. Мы прошли по всему отделению и наконец услыхали музыку, топот и громкие возгласы, доносившиеся из столовой. Открыв дверь, мы увидали такое зрелище, какого тут наверняка никто никогда не видел. Все эти психи пустоголовые, в выходных нарядах, крича во всю глотку, танцевали слоу — кто парами, кто сам по себе, а один так и вовсе облапил колонну и терся об нее, причем вполне нормально смеялся, как ненормальный. На патефоне крутился «Мистер Божанглз». Могу поспорить, что ему никогда еще не приходилось крутиться для таких чокнутых, хотя он много чего повидал под нашей крышей, — правда, там народ был классом повыше. Свен наяривал на воображаемом пианино без клавиш, сидя перед столом, на котором стояла Мамочка, щелкая пальцами на манер кастаньет, распевая и хлопая в ладоши. Они оба так здорово это делали, что прямо-таки чудилось, будто «Божанглз» звучит из ее уст, а мелодия вылетает из-под пальцев Свена. Даже Пустышка и та кивала в такт музыке, сидя в инвалидном кресле, и на ее лице было написано полное блаженство. Один только Йогурт пребывал в панике, потому что ему сорвали выборы. Он бегал по залу и приставал к танцорам, агитируя их идти голосовать и угрожая, что если они не пойдут, то на всю следующую неделю останутся без президента. Он даже дернул Мамочку за юбку, чтобы она слезла со стола, и тогда она схватила сахарницу, стоявшую у ее ног, и высыпала весь сахар ему на голову, призывая окружающих подсластить йогурт. И все эти дурики тоже стали сыпать сахар на Йогурта, танцуя вокруг него хороводом, как сиу