В открытое небо: основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери - [116]

А если между ними снова пробежит искра? Если их отношения возобновятся?

Ноэль видит, что он задумался.

– О чем это ты так напряженно думаешь?

– Да так, ерунда.

– Ерунда? Да у тебя лицо, как будто покойника отпевают.

Он немного краснеет.

– Думал о Консуэло.

– Замечательно!

– Думал о том, что она уехала во Францию. А там у нее вроде бы жених.

– Ой, только не говори, что ты ревнуешь!

– Ревную? – И он медлит, на пару секунд дольше, чем надо, задерживаясь с ответом себе самому. – Нет, нисколько!

Ноэль весело смеется.

– Ты это слышал, Анри? Говорит, что не ревнует, а как только вспомнил об этом женихе Консуэло, так сразу сделал кислую мину, словно уксуса хлебнул!

Тони, смутившись, предпочитает сменить тему:

– Мы разве не собирались сфотографироваться?

Втроем размещаются они за этим рисованным самолетом, и фотограф просит их не двигаться. Им не дано знать об одном парадоксе: этот вырезанный из картона самолет, самый никчемный из всех тех, в какие обоим пилотам приходилось садиться, унесет их дальше, чем любой другой. Полет в тот вечер в луна-парке, запечатленный на фотобумаге, пронесет их сквозь столетие, и эта фотография навсегда останется в истории.

Они кружатся на колесе обозрения, и Буэнос-Айрес открывается им в новом свете: в спускающихся сумерках они видят город, озаренный огнями уличных фонарей и цветными пятнами надписей из неоновых трубок, своим электрическим сиянием провозглашающих наступление эпохи удивительных технологических достижений. Тони и Ноэль уговаривают Гийоме прокатиться всем троим на карусели – на деревянных лошадках с белыми застывшими гривами и золотыми подковами, что покорно движутся то вверх, то вниз. Ноэль плотнее запахивает жакет – стало свежо. И они решают, что пора уходить. Почти у самого выхода Тони бежит назад, к киоску, покупает целую гору молочных конфеток в бумажном кульке и, с трудом удерживая его своими ручищами, возвращается с играющей на лице улыбкой. Ноэль многозначительно переводит взгляд на мужа.

Гийоме беспокойно поеживается в темном костюме. Тони глядит на них своими выпуклыми глазами непоседы-хамелеона. Они хотят ему что-то сказать, но не знают как.

– Тони, Мермоз на неделе прислал телеграмму. Он хочет, чтобы я вернулся во Францию и принял участие в испытаниях опытных образцов «Латекоэра». А сам он вовсю работает над новыми гидропланами для трансатлантических перелетов.

– Отличная новость! Ты же знаешь – не нравятся мне эти гидропланы с их лыжами, но Мермоз делает просто фантастическую работу.

Он смотрит на них с улыбкой, за которой не скрыться печали, совсем как дворники на ветровом стекле, что могут убрать воду, но не остановить дождь.

– Тогда… ты, Анри, вы… вы тоже едете?

Гийоме кивает.

– А ты остаешься самым большим начальником в Южной Америке. Впрочем, ты и так уже он и есть.

– Большим начальником… – огорченно вздыхает Тони. – Большой клоун – вот кто я. К чему мне быть начальником и зарабатывать тысячи франков, если я остаюсь один как перст?

– Консуэло скоро вернется, – утешает его Ноэль.

– А если не вернется?

Ноэль не перестает удивляться неспособности этих отважных мужчин разобраться в собственных чувствах. Ставит руки в боки и произносит таким тоном, словно бранится:

– В этом случае, говоря откровенно, придется тебе отправиться за ней.

Глава 59. Буэнос-Айрес, 1931 год

Вот уже несколько недель Тони с головой погружен в работу. Линия в Патагонию вошла в рабочий ритм, и есть уже летный состав пилотов, передающих друг другу почту, как эстафетную палочку, на перевалочных пунктах, летая на различных участках линии. Тони летит в Пуэрто-Сан-Хулиан, и там его встречает начальник аэродрома, сеньор Витоко, со своим фирменным обжигающе горячим мате. Поскольку Тони известно, что тот сладкоежка, он всегда привозит ему сладости, купленные в кондитерской на улице Коррьентес. А в Рио-Гальегос он обычно ужинает и ведет беседы с сеньором Эрасмо, членом «Рабочего профсоюза», мечтающим о победе анархизма. Иногда он долетает до Магелланова пролива, где озирает с неба спящие вулканы, и ему кажется, что летит он над какой-то другой планетой.

Но в воздухе носится что-то странное. Быть может, то, что лишает его покоя, – одиночество. У компании финансовые проблемы, и их блестящие проекты по расширению понемногу сворачиваются.

Тони много работает над романом о ночных полетах. Написал больше четырехсот страниц. Ему кажется, что слов там перебор. Словно пастух в Патагонии, он целыми часами прочесывает свой текст, выстригая лишнюю шерсть.

Архитектор бы из него не вышел. Он словно делает в доме ремонт, но не только убирает деревянные и кирпичные межкомнатные перегородки, а еще и рушит несущие стены и балки в конструкции романа. Однако ему все равно: литературу, просчитанную и взвешенную, как лекарство, он ненавидит. Жизнь беспорядочная и неистовая, а литература – одно из ее последствий.

Теперь он летает со связистом, потому что это уже стало правилом: рядом с пилотом должен быть радиотелеграфист, который постоянно передает координаты самолета и получает указания с пунктов контроля всех аэродромов, над которыми они пролетают. Полет теперь уже не такое одинокое дело, как раньше; и хотя рев моторов все равно не позволяет вести беседы, зато можно обмениваться записками, накорябанными второпях на маленьких листочках, что передаются из руки в руку: «Сан-Хулиан – мелкий дождь, ветер северо-запад, умеренный».