В оковах страсти - [160]

— Я…

Как сможем мы прожить друг без друга?

— Я не хочу его.

Глаза его оживились.

— Ты… ты его не хочешь? Но ведь у него есть замок и золото.

— Мне не нужен замок.

— Тебе не нужен его замок?

— Нет. На самом деле нет.

— А его золото?

— Для меня этого золота слишком мало. И никогда не хватит…

Глаза его заблестели.

— Ты не хочешь его?

— Нет, Эрик.

Солнечное чувство разлилось по мне, оно выплескивалось из моей груди, проходило через все тело так, что я улыбнулась и внезапно стала радоваться этому, как малое дитя.

— У меня ничего нет, даже постели, чтобы переночевать.

От голубизны его глаз у меня закружилась голова.

— Мое сердце с тобой, Эрик. Без тебя я не смогу жить.

Он положил руки на мое лицо.

— Элеонора, возможно, тебе придется спать на сырой земле.

— Мне все равно.

— У меня только лошадь и даже нет слуги.

— Ну так что же?

Он поцеловал меня так, что я задохнулась. Подлокотники скамьи, на которую мы опустились, заскрипели.

— Ты сломал скамью Фулко, — не дыша, прошептала я и крепко прижалась к нему.

Ногой он оттолкнул отломанный подлокотник в сторону.

— Элеонора, я сделаю все, чтобы ты была счастливой, слышишь? Все! — Эрик подвел меня к алтарю, к месту, где располагалось распятие. — Вот здесь, перед ним, перед Белым Христом, я хочу пообещать тебе это, и однажды какой-нибудь священник благословит это обещание. Я люблю тебя.

Дверь церкви заскрипела. Эрик выпустил меня из своих объятий, прислушался. По каменному полу раздались шаги.

— Твой духовный отец, — прошептал он мне. — Я буду ждать тебя у еврея…

Прокравшись за колонну к скамьям, он исчез в темноте. Шаги приближались, послышался шорох одежды. С бьющимся сердцем я вновь подошла к своей молельной скамье. Накидка опять покрывала мое лицо.

Вскоре патер Арнольд вновь появился передо мной.

— Мне показалось, будто я слышал какой-то шум. — Он с любопытством взглянул на меня. — Паломник ушел?

Я кивнула в надежде на то, что он не заметит разломанного подлокотника в алтарном помещении.

— Я не видел, как он уходил.

— Он ушел довольно быстро.

— На улице уже темнеет, и о вас спрашивают. Ваш отец заботится о вашем благополучии, равно как и ваш жених. Не хотите ли пойти со мной, фройляйн?

— Я не хочу появляться на людях. Позвольте мне помолиться еще, патер.

— Ну что же…

Дверь за ним закрылась. Я поспешила к алтарю и подняла подлокотник О Господи, что мы наделали… Губы мои были горячими и распухли, и я уже почти ждала того, что кулак Господень опустится на меня здесь, перед алтарем. Распятый Христос взирал на меня с креста. Мои щеки, моя шея, руки, грудь — все части тела, к которым прикасался Эрик, горели под его взглядом. Я спрятала подлокотник под скамью. Единственное, чего мне хотелось, — чтобы патер нашел его не сразу.

И тут я вспомнила о розе. Я сбросила накидку через голову. Трясущимися нервной дрожью пальцами я вытащила розу из мешочка для подаяний и вновь присела на скамью. «Я хорошо скрыл слова». Круглая и гладкая, она лежала в моей руке, и языческие нацарапанные человечки плясали перед моими глазами. Хорошо скрыл. Когда я повернула ее, то увидела то, что для меня было скрыто долгие недели, — безобидная роза была шкатулкой для хранения драгоценностей с украшенным отверстием из полированной глины! С нетерпением я нащупала запор. Потом, использовав шпильку из крепления накидки, я тщательно прощупала отверстие, пока из нее не выпала пробка! За ней был спрятан маленький кусок пергамента, точно такого, какой использовал мастер Нафтали, когда описывал свои исследования! Я выудила его из укрытия и тщательно расправила ногтем. Взяв свечу — эта единственная горевшая в часовне свеча почти уже прогорела, — я принялась разгадывать буквы на пергаменте:

Pone me ut signaculum super cor tuum, ut signaculum super brachium tuum. Quia fortis est ut mors dilecto.

«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь».

Я закрыла глаза. Окончание Песни песней Соломона, слова которой я знала наизусть. Сердце мое замерло.

— Aquae mutae non poterunt extquere charitatem,[97] — прошептала я про себя.

Мастер Нафтали часто пел нам эту еврейскую песню. «Ego murus, et ubera mea sicut turris, ex quo facta sum coram eo quasi pacem reperiens».[98] Я задумчиво улыбнулась. «Я как та, что ищет мира». Патер Арнольд часто наказывал нас, когда мы произносили эти стихи. Эмилия, наша песня стала явью. Мой возлюбленный пришел, чтобы забрать меня с собой, он действительно пришел.

«Как смерть, сильна любовь». Жирная капля воска пролилась на пергамент и на все времена поставила печать на его послание.

Ночь в часовне отца была слишком короткой, чтобы в течение ее можно было поразмышлять о жизни. Но у меня оставалось совсем мало времени. Аделаида и Майя пришли с озабоченными лицами, чтобы взглянуть на меня. Они принесли с собой воды и отправились обратно лишь после того, как я заверила их, что нахождение мое рядом с Богом благотворно влияет на меня.

Могу ли я полагаться на то, что Господь считает правильным мой выбор между мужчиной, которому принадлежу, и тем, другим, который завладел моим сердцем?

С той ночи, в которую я по доброй воле разделила ложе с варваром, я стала неприкасаемой, оскверненной и обесчещенной, — но этого никто не знал. Когда бы все же выяснилось, что я вынашиваю ребенка язычника, то стыд и позор уничтожили бы мою семью. Не пощадили бы даже отца за то, что он позволил находиться язычнику в замке и так и не заставил его принять христианство, хотя ему много раз советовали сделать это в принудительном порядке. Но вместо этого, наперекор ожиданиям священника, подарил раба своей дочери. Церковь не допустила бы по отношению к отцу никакого снисхождения.