В огне и тишине - [10]

Конечно, все мы понимали, что исчезновение часового так просто не обойдется. Поэтому, карабкаясь по крутым склонам или скатываясь в темные балки-ущелья, Василий Кузьмич старательно, даже как-то истово, будто хлебороб семена на пашню, разбрасывал позади нас мелко тертую махорку.

— Зачем добро соришь, Кузьмич, — удивился моряк. — И так с куревом туго…

— Дак на случай собак. А на курево энта пыль непригодная.

— Какие ж тут собаки? Кроме фашистов, вроде ни одного пса, — балагурил матрос.

— Фашист, он, конешное дело, зверюга. Токи почто собак-то забижать, применять их к фашистам? Собаки — они верные животные, токи служат не тем. Но уж верные. Ежели фрицы кинутся за нами, то уж собаки их наверняка выведут на нас. А нюхнут моей махорочки — я туды ишо и известки подмешал — чохом и изойдут.

В общем, настроение было бодрое, и люди охотно перебрасывались шутками, словно бы и не во вражеском тылу пробирались. Жадченко время от времени останавливал группу, обрывал разговоры, велел подолгу вслушиваться в лесные шумы и шорохи. Но, кроме шума морского прибоя, ничего пока слышно не было.

Возникла опасность потери бдительности, все как-то осмелели, расслабились, разболтались. Жадченко это уловил и стал жестко покрикивать на балагуров. Группа на время стихала, потом однообразие и кажущаяся безопасность пути опять расхолаживали людей, развязывали языки. И тут на одном из лесистых склонов на нас сверху, с верхних террас заструилась осыпь камней. Потом еще. Мы залегли. В темноте — ни зги. Послышалось, будто кто-то торопливо пробежал верхом, и опять посыпались камни. Матрос рядом со мной поднял автомат на звук, я схватился за ствол, прижал к земле. Очереди не последовало. Лежим, молчим, слушаем. Тихо. Прошло не менее получаса. Позади зашуршала галька под чьими-то ногами.

— Кто? — вполголоса окликнул Жадченко.

— Чо хто? — так же вполголоса проскрипел голос, в котором все узнали Кузьмича. — То ж я.

Пригнувшись так, что стал похож на надломленный бублик, Кузьмич подошел к нам, присел на корточки, захрипел:

— Слышь, командир, и долго мы тут будем загорать на камушках?

— А ты где был, старый хрен? — свирепо прорычал матрос. — Уж не ты ли по верхней тропе шастал?

— Не лютуй. Стар я шастать по верхним тропам. Табачок я рассыпал позаде. Приотстал малость. А как вы повалились, плюхнул и я на камни. И не пойму, скоки ж валяться.

— Ладно. Тихо, — сказал Жадченко. — Вроде ничего не слыхать. Надо осторожно посмотреть окрест и — вперед.

Я вызвался в разведку, сосед-матрос молча дернул меня за рукав шинели, и мы с разрешения командира вдвоем обошли и осмотрели прилегающие кусты, ущельица и седловинки. Обслушали все. Ничего подозрительного. Вернулись, доложили. Жадченко поднял группу, и мы двинулись дальше, молча, настороженные, приглядываясь, прислушиваясь и время от времени высылая разведку вперед и в стороны.

Где-то уже на подходе к Озерейке партизан, посланный в разведку, торопливо вернулся обратно, шепотом доложил, что буквально в десятке метров впереди — немецкий секрет с пулеметом и, похоже, человек пять переговариваются. Кузьмич предложил обходную тропу. Жадченко выдвинул его вперед, и мы тихо поползли за ним. Когда обошли и миновали пост береговой обороны немцев и обессиленные свалились чуть ли не друг на друга в тихий распадочек, Кузьмич хрипло захихикал:

— Ты что, дед? — недовольно и тяжело дыша спросил кто-то из разведчиков. — Может, из фляги глотнул для сугреву?

— Не-е, — продолжал хихикать дед. — Вот теперь сознаюсь. Это я вас пужнул там, над берегом. Шоб угомонились.

— Ах ты ж, чехонь копченая, — засвирепел матрос. — Да я, может, через тебя, пугало, уже к геройской смерти приготовился… Вот отдышусь, я тебя… пужну.

— Ну чо взбрыкнул? А кабы я не пристращал, так бы и галдели до самого фрицевского пулемета. Вот и была б тебе геройская смерть.

— Все равно, Кощей чертов, отдохну, ребра пересчитаю, — не унимался матрос.

— Давай! Дело привычное. Мне многие хотели ребра посчитать, да что-то все охотники своих не досчитались.

— Не хвастай, Кощей. А то не поленюсь…

— А не поленись, погреемся! — задорно вызвал Кузьмич.

Матрос завозился, но Жадченко строго окликнул задир, велел отдыхать.

…Перед рассветом мы вышли в район окружения десантников 83-й бригады. Гитлеровцы обстоятельно окольцевали отряд, время от времени перетрескивались автоматными очередями и по своей любви к трассирующим пулям хорошо обозначали линию охвата.

Василий Кузьмич, пыхтя и покрякивая, выволок откуда-то из темноты не то мешок, не то ящик и доложил командиру:

— Вот, стало, притащил. Вместе с ихним нужником.

— Что ты приволок, Кузьмич? — не понял Жадченко.

— Дак фрица ж. Ящик энтот — как бы вроде нужник, отхожее место, значит.

От ящика густо несло зловонием, слышались придушенные стоны и натужное пыхтение.

— А ну, выволакивай свой трофей, Кузьмич. Чтой-то он больно… духовит, — сдерживая смех, распорядился Жадченко. — Да как ты его запихнул в эту упаковку?

— Дык, немец — он же удобства любит. Лежу, стало, в кустах над ручьем, наблюдаю. Чего, думаю, оружейный ящик на том берегу над самым обрывом стоймя торчит в стороне от ихней землянки. Гляжу, выскакивает энтот страдалец и вскачь, как хромой кобель, — к тому ящику. А сам, понимаешь, на ходу ремень снимает, штаны расстегивает. Тут я смекнул, куда вояка торопится. Прикинул, из чего бы кляп сделать. Ничего под рукой не нащупал. Ну, ясное дело — портянка. Думаю, раз в брюхе расстройство, стало, успею обмотку размотать и портянку достать…