В огне и тишине - [8]

Подсушив одежду и согревшись, Леонтьев разыскал особый отдел 83-й морской бригады, по рации связался со штабом армии, доложил о прибытии и о своих дальнейших планах.

Был получен неожиданный приказ: взять на учет все население на освободившемся плацдарме, переписать весь наличный скот, свиней и птицу. Оприходовать все имеющие практическую ценность вещи. Подготовить население к эвакуации на Большую землю.

Работа оказалась на удивление сложной. На 30 квадратных километрах плоской и голой земли, отбитой у оккупантов, были размещены не только 12—15 тысяч советских воинов, да еще с артиллерией, минометами, танками, кухнями, складами боеприпасов и госпиталями. Там были и гражданские люди — рабочие совхоза «Мысхако», беженцы из самого города Новороссийска, жители здешних маленьких хуторков, поселков, предместий. В полуразрушенных зданиях, в землянках, в уцелевших подвалах и самодельных бомбоубежищах ютились женщины, дети, старики. Кое-где чудом уцелели овцы, свиньи, козы, куры и даже коровы… И все это обстреливалось, бомбилось, заливалось смрадно коптящими струями огнеметов.

Леонтьев как командир группы распределил обязанности между чекистами. Сам он с Иваном Пономаревым и со мною занялся людьми, а Петру Жадченко и еще двум чекистам поручил учет и эвакуацию животных и материальных ценностей.

Разошлись мы, вернее, расползлись, потому что другим способом в те дни невозможно было передвигаться по плацдарму, в разные стороны и в разные части. Гитлеровцы свирепо обстреливали всю отвоеванную нами территорию. Искать в этой, как говорили моряки, чертопляске забившихся в укрытия, подвалы и щели детей, стариков и женщин было непросто.

Где ползком, где перебежками добрался я до первых домиков поселка Рыбацкого. В этот момент на поселок спикировал фашистский стервятник, сыпанул пулеметной очередью, сбросил бомбы, провыл сиреной. Я успел упасть под развалины какой-то кирпичной стены. По спине больно заколотили комья земли, осколки кирпича, известки. Прошумел этот град — сделал еще один бросок и свалился в глубокий лаз со ступеньками, которые вели вниз, к грубо, но крепко сколоченной двери в подвал. Попробовал открыть дверь — не вышло. Начал кричать, дергать дверь. Открыл старик. Сгорбленный, заросший бородищей по самые глаза, но видать — крепкий еще дедуня. Подслеповато пригляделся ко мне:

— Шо тебе, господин товарищ охвицер?

— Да не господин я, папаша. Не видишь, наш я, советский. Лейтенант.

Дед как-то ловко захватил в рот клок бороды, пожевал, вытолкнул ее языком и так же равнодушно отозвался:

— Наши-ваши. А чьи же? Так чо надо?

— Да вы впустите меня.

— А некуды.

Наверху, рядом с входом в подвал, тяжело рванул фугас. Дед потянул дверь на себя. Я с немалым трудом оттеснил его и буквально вдавился в тесный, набитый людьми, тяжко дышащий, стонущий, плачущий, говорящий и причитающий мрак подвала. Дед за моей спиной закрыл щелястую тяжелую дверь и ехидно продребезжал над самым ухом:

— От тебе и охвицер. Хто по кресты, а ты, стало, в кусты.

Дед оказался выше меня ростом и в тесноте, где некуда было подвинуться, пыхтел и хрипел над самым моим ухом. Я попытался ворохнуться плечами, чтобы отодвинуться.

— Во-во, — опять забренчал дед, — кто, значит, в мясорубку, а ты под юбку…

— Да заткнись, дед, — вышел я из себя. — Тоже мне, народный сказитель, ашуг, вещий Боян…

— А тут и без баяна музыки хватает. Пляши, коли охота. Токи на детей не наступай…

Злость на старика как-то сразу потухла, и снова со всех сторон обступили детские и женские стоны, плач, причитания…

— Граждане, — закричал я, стараясь пересилить и здешние, и наружные шумы.

В подвале стало понемногу стихать.

— Граждане! Советское командование приняло решение эвакуировать все гражданское население на Большую землю, в Геленджик.

Поднялся гвалт.

— Тихо, граждане, — заорал я что есть силы. — В первую очередь будем вывозить детей и женщин с детьми.

И опять невообразимый галдеж. В этом содоме воплей удалось уловить:

— А раненые?

— Никуда мы не поедем!

— Немцы вывозили и вы вывозите?

— А што ж старики? Им тут и погибель?

— Катись отсюда, умник!

— Подвал понадобился, а детей под бомбы?!

Перекричать этот шквал я не мог, поэтому стоял, стиснутый со всех сторон разгоряченными телами, а перед привыкшими к полумраку глазами бешено мелькали кулаки, ладони, растопыренные пальцы. В этот момент наверху чудовищно громыхнуло, с потолка посыпалась земля, а в дальнем конце подвала в потолке образовалась небольшая дыра, через нее проник свет и тротиловый дым. Там кто-то дико, истерически закричал, и над какофонией человеческих голосов взвился на звенящую высоту и задрожал, забился, затрепетал жалобный и жалкий детский плач… Человеческое скопище колыхнулось, шум усилился. И тогда я все-таки выпростал руку со своим ТТ и, выстрелив в потолок, заорал что было сил:

— Ти-и-хо-о!

Вмиг воцарилась тишина. Только плакали где-то грудные дети.

— Подвал ваш нам не нужен, мы наступаем и уйдем вперед. А для вас, для ваших детей это — ненадежное убежище. Сами только что испытали.

Толпа откликнулась невнятным гулом.

— Тихо! — остановил я начавшийся шум. — Кто тут у вас может быть за старшего?