В одно мгновение - [91]

Хлоя краснеет.

– А вообще кто знает, почему мы влюбляемся? – Он подносит ее руки к губам, а потом прижимает к груди. – Я знаю лишь, что мое сердце бьется в сто раз быстрее, когда ты входишь в комнату, или когда ты смотришь на меня, или когда ты мне улыбаешься.

Вэнс был с Хлоей больше года, но вряд ли хоть раз за все это время сказал ей хоть что-то подобное. Я не знаю, что это – судьба или просто случайность, но знаю наверняка, что я страшно рада за Хлою и Эрика, потому что они нашли друг друга. А еще я знаю наверняка, что иначе и быть не могло.

Они снова целуются, а я оставляю их на балконе и возвращаюсь обратно в зал, где все без исключения танцуют под составленный Хлоей плейлист. Точнее, все, за исключением папы, который все еще непригоден к танцам, и мамы, у которой нет партнера. В это время Мо и Кайл лихо отплясывают под «Into the Groove» Мадонны. Но тут Мо что-то шепчет Кайлу на ухо, и он направляется к моей маме, которая стоит у стены.

Мама уже поздоровалась с Кайлом сегодня вечером, когда встречала гостей у входа в «Ритц». Их встреча была неловкой и краткой, мама отводила глаза, Кайл явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Позвольте вас пригласить, – говорит Кайл и протягивает маме правую руку.

Мама, распахнув глаза, смотрит на его ладонь. Я чувствую, как сильно бьется ее сердце. Он стоит перед ней со спокойной улыбкой, не убирая руки. Мороз, голод, жажда давно забыты. На нем смокинг. На ней вечернее платье. Хлоя и Вэнс не блуждают по занесенному снегом лесу. Папа не ранен и не истекает кровью. Им больше не нужно никого спасать. На нем нет перчаток. И на ней тоже. Она дрожащими пальцами касается его ладони, и в этот миг я чувствую, как рвется последняя золотистая ниточка, а Кайл обхватывает своей ладонью мамину ладонь и помогает ей встать.

Они скользят по залу с той же слаженностью и ловкостью, которые помогли им выбраться из заснеженной бездны, а я смотрю, как передо мной все бледнеет, края картинки, в центре которой танцуют мама и Кайл, сияют белизной, и наконец все вокруг заливает яркий, теплый свет.

Примечание автора

На этот сюжет меня вдохновили события, которые произошли, когда мне было восемь лет. В те времена я жила на севере штата Нью-Йорк. Дело было зимой. Мой отец и его лучший друг, «дядя Боб», решили сходить в поход в горы Адирондак и взять с собой меня, моего старшего брата и двух сыновей дяди Боба. Утром, когда мы вышли на тропу, стояла ясная, безоблачная погода, но где-то к середине пути температура резко упала, небо разверзлось, и на нас внезапно обрушилась снежная буря.

Отец с дядей Бобом испугались, что мы не сможем вернуться к началу тропы. Мы шли уже несколько часов и были не готовы к морозу. Дядя Боб камнем выбил окно в заброшенной охотничьей хижине, и мы укрылись в ней от непогоды.

Отец вызвался пойти за помощью и оставил меня и моего брата Джеффа ждать в хижине вместе с дядей Бобом и его сыновьями. У меня почти не осталось воспоминаний о тех часах, которые мы провели там в ожидании помощи. Я запомнила только животное ощущение холода: все мое тело неудержимо тряслось, я совершенно ни о чем не могла думать.

Мы, дети, вчетвером сидели на деревянной скамейке, тянувшейся вдоль всей хижины, а дядя Боб стоял перед нами на коленях. Я помню, что его сыновья плакали от страха, а дядя Боб много говорил, убеждал их, что все будет в порядке, что «дядя Джерри» скоро вернется. Успокоив их, он принялся по очереди снимать с них перчатки и ботинки, растирать им руки и ноги.

Мы с Джеффом молча сидели рядом с ними. Я все повторяла за братом: он ни на что не жаловался, и я тоже молчала. Возможно, как раз поэтому дядя Боб ни разу не растер нам руки и ноги. Возможно, он даже не подумал о том, что нам тоже было холодно и страшно.

Это весьма великодушное объяснение, которое я, будучи взрослым человеком, более того, матерью, совершенно не готова принять. Если бы ситуация сложилась иначе, мой отец обязательно позаботился бы о сыновьях дяди Боба. Думаю, он уделил бы им гораздо больше внимания, чем нам с Джеффом, понимая, как им страшно одним, без родителей.

Уже в сумерках приехал джип со спасателями, и нас спустили вниз с горы к ожидавшей нас машине скорой помощи. С сыновьями дяди Боба все было в порядке – не считая того, что они замерзли, устали, проголодались и хотели пить. У меня обнаружили поверхностное обморожение пальцев рук – тоже ничего страшного. Мне было больно, когда руки отогревали, но боль прошла, как только восстановилось кровоснабжение. А вот у Джеффа диагностировали обморожение рук первой степени. Перчатки пришлось срезать, пальцы распухли, побелели, покрылись волдырями. На это было страшно смотреть. Помню, я тогда думала о том, как же ему было больно, о том, насколько ему пришлось хуже, чем мне.

Никто – даже наши собственные родители – так и не спросил у меня или у Джеффа о том, что произошло в хижине, почему мы с ним пострадали, а сыновья дяди Боба – нет. Дядя Боб и тетя Карен остались лучшими друзьями моих родителей.

Прошлой зимой я каталась на лыжах со своими двумя детьми. Мы ехали на подъемнике в гору, и я вдруг вспомнила тот день. Меня потрясло, каким нечутким и безразличным оказался дядя Боб – человек, которого я знала всю жизнь и который, как мне казалось, любил нас. А еще меня потрясло, что ему совершенно не было стыдно. Я помню, как он смеялся, болтая с шерифом, словно вся эта история была замечательным приключением, которое, на наше счастье, неплохо закончилось. Думаю, он даже считал себя этаким героем – он хвалился тем, как разбил окно и додумался спрятать нас от снега в той хижине. Вернувшись домой, он наверняка рассказывал тете Карен, как растирал сыновьям руки и ноги, как утешал их, как сделал все, чтобы они не боялись.