В облупленную эпоху - [21]

— Тебе тридцать четыре года, и ты уходишь работать следователем. Тебе плохо в газете?..

— Мамочка, я просто не успеваю повзрослеть, мне некогда.

В первый же день работы в прокуратуре города я принял три дела в производство и заболел всеми тремя.

— Ты хорошо сохранился, сынок…

Уже через неделю один из бывших коллег-журналистов пустил слух о том, что Драбкин ушел из редакции в прокуратуру всего на полгода, чтобы написать книгу. И кто же это вам сказал, друзья мои? Быть может, мама? Она слишком хорошо меня знает, чтобы сказать глупость. Все только начиналось.

Нет ничего азартней и увлекательней игры со скучным названием «предварительное следствие». Шахматы отдыхают, преферанс — скучнейшее из занятий. Можно играть без козырей, но при этом иметь пять тузов в одной колоде. Я по сей день надеваю белую рубашку и галстук, когда иду слушать приговор. В суде театр наших почти военных действий опускает занавес…

Ситников по кличке Сито ходил вокруг меня кругами месяц, а я ходил вокруг его жены. Мы с ней часами говорили об одном и том же: о том, как она и Сито нужны друг другу, а еще ему нужны дом и дети. Кстати, я тоже нужен ему, потому что, если наша встреча не состоится вовремя, он наделает кому-нибудь еще отверстий в области живота. Вряд ли тогда ему удастся, как говорил он, «все по сути раскинуть нормальному следаку». Все мы нужны были Ситу гораздо больше, чем пистолет, который он прятал даже от самого себя. Ситников верил жене, а она день ото дня все больше верила мне. И он позвонил, чтобы сдаться. Он просил приехать за ним без милиции и на такси. Я приехал, как он просил. Прямо в машине он начал рассказывать, как и за что расстреливал из пистолета «ТТ» своего друга и подельника. Я думал, что таксист совершит ДТП, но он доехал до прокуратуры и не хотел брать денег. Казалось, даже жалел, что не услышит продолжение рассказа.

Это кто же вам сказал, что у нас нет места творчеству? Да сколько угодно! Лет через пять из-под края рабочего стола, бесцеремонно отодвигая протоколы, на бумагу полезут стихи. Их не будет интересовать оперативная обстановка и наличие времени. Им будет безразлично даже то, что содержание их не соответствует характеру работы. Чуть позже придет понимание, что стихи — это лекарство, принять которое настало время. Вместе с этим понимаешь, что стихов об убийствах быть не должно, они обязаны быть добрыми.

Когда вышел мой первый сборник стихов, мамы уже не было. На сей раз она, быть может, сказала бы, что мне и не в кого быть другим.

ЕВРЕЙСКАЯ БРИГАДА

Бригаду называли еврейской вовсе не потому, что в ней работали евреи. Это был коллектив будущего, светлого будущего победившего всех нас социализма. Будущее виделось веселым, как вся еврейская бригада, неунывающим, как Гриша Сигалович, добрым, как Аркаша Гуральник, мудрым, как Изя Турок, беспечным, как старик Бэрик. А каждый из них был уникален и вносил свою лепту не только в победу самого социалистического соревнования нашего города, но и в формирование хорошего настроения у всего интернационального фабричного народа. Все начиналось утром с перекура, еще до включения станков.

— Утром как обычно, — вещал кому-то старик Бэрик, — я разбудил Сурочку и сделал свои мужские дела. Потом позавтракал бутербродиком и сюда, что делать?

— Бэрик, мало верится, что ты по утрам с Сурочкой еще можешь делать свои мужские дела.

— А что тут такого? Подумаешь, взял помойное ведро, вынес на улицу.

Бэрик был неповторим. Все в его доме решала Сурочка, во всяком случае, так считали в бригаде. Поэтому если у Бэрика, приехавшего на месяц в колхоз на сельскохозяйственные работы, с собой не было электробритвы, то «ее в рюкзачок не положила Сурочка».

— Изечка, — просил он дядю Изю Ярмаркова, — ты не дашь мне побриться свою бритвочку, потому что мою бритвочку Сурочка не положила в рюкзачок.

Потом с наслаждением брился чужой электробритвой, приговаривая при этом:

— Изечка, где ты взял такую хорошую бритвочку, скажи мне марку?

— Эта марка — «Берцк», — гордо отвечал дядя Изя. — А чем тебе она так понравилась?

— В первый раз в жизни, — говорил Бэрик, — я бреюсь такой бритвочкой. Я даже не чувствую, как бреюсь. Когда я получу кварталочку, то попрошу Сурочку, чтобы она купила мне «Берцк».

— Попробуй с нее снять пластмассовую крышку, и ты все почувствуешь. А когда получишь кварталочку, — ехидничал дядя Изя, — попроси Сурочку купить тебе на рыночке а бисэле сейхл[4].

Дядя Изя не считался главным хохмачом еврейской бригады, но говорить о нем без улыбки может только человек, вообще не способный улыбаться. Чаще всего я вспоминаю его, гордо несущего по цеху свою маленькую фигуру в замызганной телогрейке, на спине которой мелом было написано «Председатель колхоза». Так называли его потому, что в период сельскохозяйственных работ Исаак Шлемович откомандировывался в подшефный колхоз, где с весны до осени руководил посланцами швейной фабрики. Он нежно любил жену и писал ей стихи. Одно из наиболее значимых заслуживает-таки цитирования. Нина Григорьевна, жена дяди Изи, пришла с работы и нашла записку на кухонном столе: «Дорогая моя Нина, я ушел в магазине. Не обижайся, дорогая, что я так люблю тебя». Кто скажет, что это не замечательные стихи, тот вообще ничего не понимает в настоящей поэзии.