В нашем доме на Старомонетном, на выселках и в поле - [199]
Скажу о том, что в нематериальном наследии Эдуарда Макаровича Мурзаева хранящемся в моей памяти, для меня особенно важно.
Шел 1968 год, Эдуарду Макаровичу было 60 лет, мне не было и тридцати. В этот год я получил от него книгу «Путешествие в жаркую зиму» с лестной дарственной надписью – «Саше Дроздову, молодому географу от старого Макарыча».
Немногие люди, как мне кажется, называют себя старыми в 60 лет. Правда, к 60 годам Э.М. был уже классиком. Уже опубликованы были книги о Монголии, Средней Азии, Синь-цзяне, уже вышел знаменитый словарь.
Незадолго до этого, в годы учебы в МГУ, Э.М. казался мне существом почти мифологическим. Мне пришлось видеть его в те годы лишь дважды. Первый раз на заседании топонимической комиссии Географического общества. Он говорил о вещах для меня абсолютно новых и поразительных. Я почувствовал, что его речь, которую по малограмотности смог понять лишь отчасти, полна глубокого значения. А его облик оставлял ощущение заключенной в нем мудрой силы.
Второй раз я с робостью смотрел на него, председателя экзаменационной комиссии, во время защиты своей дипломной работы, в которой осмелился рассуждать о Джунгарии, где, конечно же, не бывал. А он бывал не раз. И мне казалось – знал о ней все. И я трепетал. Но Мурзаев никаких грозных вопросов мне не задал и о моей работе ни словом не обмолвился. А мне бы очень хотелось услышать его одобрение. Но тогда я еще не знал, как деликатен этот человек. Узнал позже, уже в Институте.
Дело в том, что в студенческие годы, да и потом я во множестве глотал разнообразнейшие книги о Средней и Центральной Азии. И вот однажды после какого-то из институтских заседаний заговорил с Эдуардом Макаровичем о моих увлечениях Свеном Гединым, который тогда был у нас отнюдь не в почете, Арминием Вамбери и даже «Крышей мира» Сергея Масловского (его литературный псевдоним Мстиславский). Мурзаев мою восторженность очень мягко остудил. Выслушал меня благожелательно, а потом Свену Гедину отдал должное, но попенял за некоторые преувеличения, о Вамбери заметил, что это был человек мужественный и устремленный, но скорее выдающийся филолог, чем географ, а про книгу Сергея Масловского не сказал ничего.
Мне кажется, я тогда правильно понял этот урок. И не счел Эдуарда Макаровича сухим человеком. Мне стало ясно – тогда он деликатно дал мне почувствовать, что достоверные факты ценит больше, чем пересказ прекрасной легенды об Искандере и Пери в авантюрном романе. И что прекрасные легенды нужно читать в подлинниках, а не в переложениях.
Был ли Эдуард Макарович только лишь добросовестным и сухим собирателем фактов, как вначале отзывался о нем Л. Н. Гумилев? Из своей казахстанской ссылки он писал: «Мурзаев образец ученого муравья, по Фр. Бэкону». Конечно, нет. Он был еще и «пчелой Бэкона». И тот же Гумилев позже писал Абросову уже иначе: «Кстати, Мурзаева я достал и извлек из него кое-что нужное».
Монголия, начало 1940-х годов.
По-моему, важнейшей чертой Эдуарда Макаровича была сдержанность, за которой ясно ощущались сила и независимость.
Сильным и теплым было его рукопожатие. Силой и независимостью были окрашены его выступления на очень интересных «среднеазиатских» заседаниях нашего Ученого совета, посвященных, например, проблемам происхождения рельефа пустынь или лёсса. Там обычно разгорались острые споры между Б. А. Федоровичем и С. Ю. Геллером, В. Н. Куниным и А. С. Кесь. В эти бурные дискуссии почти всегда включался И. П. Герасимов и иногда, как председатель Совета, настаивал на том, чтобы признать верной только одну их гипотез. Тогда вставал Мурзаев и спокойно замечал: «Нашему Совету не к лицу нарушать научную этику». Страсти стихали и несправедливого решения Совет не принимал.
Думаю, независимостью было продиктовано его решение уйти на должность консультанта сразу же, как только такая должность появилась в штатном расписании академических институтов. Эдуард Макарович заявил о желании занять ее, не дожидаясь очередной аттестации и возможного предложения директора. Кстати, он нередко говорил, что от трудностей не следует уклоняться, нужно предвидеть их и идти им навстречу.
Вот еще один запомнившийся, казалось бы частный, но характерный эпизод. Эдуард Макарович должен был выступать оппонентом в МГУ на докторской защите Н. Ф. Глазовского, а я вызвался проводить его от дома до аудитории 1807 на географическом факультете, где обычно проходят заседания Ученого совета. Уже на остановке автобуса он вспомнил, что забыл очки. Я предложил сбегать за ними, а потом, чтобы не опоздать на защиту, поймать такси. Тут Эдуард Макарович мягко возразил, заметив, что таксиста, возможно, придется уговаривать, просить об одолжении. И мы без забытых очков поехали на автобусе.
«Не будем равнодушны к ушедшим». Это слова Мурзаева из дарственной надписи на его книжке «В сердце Азии». Он никогда не был равнодушен к своим учителям, к коллегам. Написал о них, если не ошибаюсь, девять книг. Это, несомненно, еще одна важнейшая черта характера Эдуарда Макаровича.
Особенные отношения связывали Мурзаева со Львом Семеновичем Бергом. Отношения во многом символичные. Их важный смысл, безусловно, преемственность поколений и дел. Но у этой преемственности есть и символ – уйгурский разрезальный нож слоновой кости, когда-то принадлежавший Петру Петровичу Семенову-Тян-Шанскому, первому президенту Русского географического общества. Петр Петрович подарил его Льву Семеновичу, а Лев Семенович подарил Эдуарду Макаровичу. Этих замечательных людей связывали не только отношения учителя и ученика, не только общность исследовательских интересов, не только уйгурский нож как эстафетная палочка поколений, но и еще одно обстоятельство, пожалуй, тоже символичное. Дело в том, что в 1895 году отчет о 50-летии Общества писал Петр Петрович, в 1945 году отчет о его столетии писал Лев Семенович, в 1995 году отчет о 150-летии, как догадываетесь, писал Эдуард Макарович. Ну а разрезальный нож, хранящий тепло рук наших учителей – это, согласитесь, особым образом материализовавшаяся та самая «дней связующая нить».
