В нашем доме на Старомонетном, на выселках и в поле - [192]
Ю. Г. Липец и В. А. Пуляркин (справа). Рязань, 2000 г.
«Болевые точки» были не только обозначены с исключительной четкостью. Были предложены многообещающие пути дальнейшего развития, в основе которого должна лежать рефлексия над теоретическими трудностями. Этой рефлексии крайне не хватает и сейчас. По прошествии героической революционной эпохи мы, увы, опять стали сильнее грешить «теоретической беззаботностью» по А. А. Борзову, и расплачиваемся за нее отсутствием заметного прогресса в развитии нашей науки, преобладанием частных результатов, не находящих естественного места в рамках стройных концепций. Отсутствие утопического проекта в современном обществе, стимулирующего стремление к совершенству («перфекционизм» стал словом презрительным), приводит к постыдному измельчанию всей интеллектуальной продукции, будь то литература или искусство, философия или наука, идеология или теология. Мы стремились вышвырнуть утопию вон, поскольку воспринимали ее как надувательство, как средство интеллектуального порабощения тоталитарным режимом. Между тем Ю. Хабермас, которого даже при крайней антипатии нельзя записать в лагерь фундаменталистов, сказал коротко и веско: «Когда высыхают утопические оазисы, ширится пустыня банальности и беспомощности»[40]. В осознании злободневности, по Хабермасу, историческое мышление неразрывно связано с утопическим.
Для Юлия Григорьевича были одинаково характерны и широта исторического мышления, и упорное стремление заглянуть за горизонт. Он пытался осмыслить происходящее именно как область соприкосновения прошлого и будущего и говорил с глубокой озабоченностью о возрастающей нестабильности мировой финансовой системы или о прогрессирующем отставании Черной Африки. Как-то более двадцати лет назад во время одной из прогулок в Сокольниках, которые мы с Юлием Григорьевичем предпринимали время от времени для обсуждения научных проблем, он поставил на обсуждение вопрос о том, почему же все-таки возможна плановая экономика, несмотря на всю ее противоестественность. Нас обоих вдохновлял бытовавший тогда среди американских экономистов афоризм: «Плановая экономика – как говорящая лошадь. Странно, прежде всего, то, что она существует». Именно в причины ее существования мы пытались проникнуть. Безо всякого, впрочем, успеха. Но если я таких отважных попыток никогда больше не предпринимал, то Юлий Григорьевич продолжал работать над этой проблемой в обычной своей спокойной и методичной манере, причем, как выяснилось через много лет, весьма плодотворно.
Результатом его размышлений стало представление о существовании двух равновесных систем цен предложения (СЦП) – низкой и высокой, а также различных вариантов неравновесных систем. Для низкой СЦП характерна низкая стоимость всех ресурсов, включая человеческие, товаров и услуг, для высокой СЦП – наоборот. Именно переход от низкой СЦП к высокой должен привести к переходу от бедности социалистического общества к богатству высокоразвитых стран. «До 1920-х гг. во всех странах мира уровень СЦП характеризовался различными степенями неравновесия. Низкая оплата массовых профессий в промышленности, сельском хозяйстве и на транспорте, а также в сфере услуг была повсеместной и послужила важным обоснованием многих теоретических построений, в частности марксовой теории классовой борьбы. В 1920–1930-х гг. две системы цен предложения с относительным равновесием начали формироваться в глобальном масштабе.
Первая была основана на высоких ценах на труд, товары и услуги – система цен высокого уровня; вторая, соответственно, на низких ценах на труд, товары и услуги – система цен низкого уровня. В 2005 году исполнилось 90 лет со времени зарождения СЦП высокого уровня. В 1913 г. на заводах Г. Форда средняя текучесть рабочей силы составляла 31,9 % в месяц. С 1915 г. был установлен уровень минимальной оплаты труда – 5 долл/день и текучесть снизилась до 1,4 %»[41].
«Очень важно, что формирование высокой СЦП происходило в благоприятной теоретической среде – теории предельной полезности, согласно которой стоимостные и ценовые характеристики присущи в равной мере всему спектру товаров и услуг (включая третичный и четвертичный сектора) и, что особенно существенно, на все природные ресурсы, начиная с земли и воды» – подчеркивал Юлий Григорьевич. В дальнейшем высокая СЦП стала важным фактором формирования «государства всеобщего благосостояния» и ныне присуща всем странам т. н. «золотого миллиарда» или «Первого мира».
«Формирование низкой системы цен предложения, при которой также, впервые в экономической жизни, наблюдалось относительное равновесие между оплатой труда и ценами на основные товары и усЛУГИ, произошло в конце 1920 – начале 1930 гг. в СССР в ходе процессов индустриализации и коллективизации, а также банковской реформы 1930-х гг. Основными условиями ее формирования стали всеобъемлющее планирование хозяйства, монополия внешней торговли и ликвидация частного предпринимательства в промышленности и торговле, неконвертируемость рубля (с конца 1926 г. прекратился обмен червонцев на зарубежную валюту, прежде всего – на немецкие марки) и полностью автономная кредитно-инвестиционная система. При данной системе цены на товары и услуги формировались не децентрализовано, в ходе анализа спроса и принятия корпоративных решений, а центральными органами Госпланом и Госкомцен. Эти цены, при обычном дефиците как товаров, так и услуг и их невысоком качестве (Корнаи, 1990), устанавливались исходя из уровней оплаты труда, даже на импортные товары. Они держались принципиально низкими на «социальные» товары, например, хлеб и коммунальные услуги, включая энергию. Большая часть жилого фонда в городах распределялась бесплатно, равно как и услуги в области образования и здравоохранения. Цены на транспортные услуги и горючее оставались на низких уровнях в течение десятков лет. Так, железнодорожный билет из Москвы в Ленинград 40 лет стоил 10–12 руб., бензин 7,40 коп/литр и т. п., несмотря на рост реальной зарплаты с 50 до 220 р. в месяц»
