В начале всех миров - [24]

долбанных лет.

Комната куца, глаза слезятся. В комнате зябко с дурного сна.

Может, когда ему стукнет двадцать и для него зацветет весна?

Ну а пока – листопад конспектов, голос, охрипший от сигарет.

Тому хотелось бы вспомнить детство, выйти из комы,

увидеть свет,

С неба сорвать ярких звезд крупицы, взвыть на луну

беспородным псом…

Том бы хотел обернуться птицей. Он представляет

себя дроздом.

Серым, невзрачным, но песни-трели шлющим

в далекие небеса…

Пьяный отец захрапел в постели. Том поднимается, трет глаза.

Тому семнадцать, порез над бровью. И оплеуха еще саднит.

Томас свое выгрызает с кровью. Томас об этом не говорит.

Только твердит, крепко стиснув зубы, что поскользнулся

(шаги легки).

Когда у папаши пылают трубы – не самое страшное кулаки.

Город застыл в предрассветной неге, улицы-крючья

сплелись узлом.

Том вспоминает о первом снеге и девочке, жившей

от них за углом.

Тонкой и легкой, глаза-сапфиры. Нежные губы и сердце – свет.

Он бы отдал все богатства мира, чтобы ее оградить от бед.

Он бы смотрел, как она смеется. Слушал дыхание,

шел след в след.

Ночь истекает. Восходит солнце. Том вспоминает: Погибла. Нет.

Мысли запутаны. Правда горька.

… маленький дрозд клювом бьет в стекло.

Том улыбается и впервые чувствует, как тепло.

3. Эдгар

Эдгару сорок. Он славный малый, только порой слишком

много пьет.

Судьба наставляет свои фингалы. Тянется жизни круговорот.

Дом и работа. Кабак под вечер. Клетка обыденной маяты.

Он каждый день зажигает свечи. Гладит ладонью Ее цветы —

Все, что осталось живым и хрупким, помнящим нежность

любимых рук.

Виски со льдом, матерщина, юбки… Так начинается новый круг.

Эдгару сорок. Совсем не мало. К черту обманчивую мораль!

Лишившись короны и пьедестала, каждый четвертый —

уже бунтарь.

Борется яростно с внешним миром, терпит крушенье,

идет на дно.

Он же, всего лишь, создал кумира… Эдгару, в общем-то,

все равно,

Что говорят про него соседи. Залпом бутылку —

и нет проблем!

Если пить дни, месяца, недели – мир так блаженно

размыт и нем…

Эдгар давно стал плешив и жалок от безнадежной своей любви.

Он прогоняет с могилы шавок, прячет в кармане комок земли,

Верит, что так не увидит ночью то, что терзает семнадцать лет.

Тонкое тело в предсмертной корче, трубки,

врачи и потухший свет

Бледной надежды на жизнь и чудо, теплый очаг и уютный дом.

Эда совсем извела простуда. Кашель заснуть-то дает с трудом.

Эдгару сорок. Он очень болен. Тратит на выпивку каждый грош

И ненавидит сына, который

так на нее похож.

«Не отпускай моих холодных рук…»

Не отпускай моих холодных рук.

Не дай порваться этой тонкой нити.

Я солью с мелом начертаю круг

и не пускаю тьму в твою обитель.

Под светом звезд, в мерцании свечи

Твой взгляд бездонней вечного колодца.

Не закрывай глаза. Не бойся. Не молчи.

Мы доживем до следующего Солнца.

«Он говорит: – Перебесишься. Отболит…»

Он говорит: – Перебесишься. Отболит.

Он говорит: – Твои чувства – лишь дань привычке.

Я улыбаюсь. Но что-то внутри горит,

Обожженное злым безразличием, словно спичкой.

Он говорит: – Пройдут месяцы, дни, года.

Ты забудешь лицо и не сможешь припомнить имя.

Я смотрю на него, и я знаю, что никогда

Не смогу перепутать родные глаза с другими.

Он говорит: – Я устал. От тебя устал!

Сколько можно тянуть на себе эту лямку-бремя,

Возводить эфемерный, бессмысленный пьедестал

Для любви, на которую тратим бесстыдно время?

Он говорит: – Ну чего ты, балда, ревешь?

Никуда от тебя, горе-горюшко, я не денусь.

Я достаю стакан, убираю нож.

Он открывает облупленный теплый термос.

Он наливает чай, подает на стол.

Рядом садится, обняв за худые плечи.

Я обжигаю горло большим глотком.

Стрелки настенных часов отмечают вечер.

Он говорит: – Пройдут месяцы, дни, года.

Он говорит: – Мы их встретим, конечно, вместе.

Я улыбаюсь. В закате горит весна

И навсегда начинается наша Вечность.

О драконах и рыцарях

Ты рос послушным. Играл, улыбался старшим.

Ты знать не знал ни драконов, ни старых башен.

Только беда: уродился сынком монаршим.

А значит, ноги в стремя. Спасай. Скачи.

И наплевать бы с высокой на ту девицу,

Пусть она дальше в каморке своей томится.

Надо же было – родиться наследным принцем!

…в кузне уже натачивают мечи.

Что не сидится спокойно вам, бабы-бабы!

К башням таким дорога – одни ухабы.

Лучше по-русски, жила бы в обличье жабы

И по ночам готовила калачи.

Ты вырос крупным, на радость себе и старшим.

Ты знать не знал ни принцесс, ни каких-то башен..

И что от тебя надо этой дурынде страшной?

Пальцем грозит: – Ты обязан! Хватай, тащи!

И наплевать бы, да крыльями отмахнуться.

Пусть себе братья и сестры потом смеются!

Что ж так насела… Кричит. И глаза, как блюдца.

И ты сдаешься: – Только не верещи.

Ты ищешь башню, сидишь и сидишь на стреме.

Вот угораздил попасться дурной кулеме!

Лежал бы себе в пещере в блаженной дреме…

А не считал бы от скуки ее прыщи.

Рыцарь с драконом сойдутся в финальной схватке,

Да на принцесс ни один, ни другой не падки.

Как их любить? Лишь претензии и припадки,

Чуть что не так – «еду к маме!». Ищи-свищи.

Плюнут. Обнимутся. Станут болтать о вечном.

Дружба любого делает человечным.

Что до принцессы – найдет дурака на печке,

Чтобы всю жизнь варить для него борщи.

«Когда тебе только двадцать с лишним…»