В начале всех миров - [25]

Когда тебе только двадцать с лишним,

ты видишь многое наперед.

В окне танцует ветвями вишня

и зацветает который год.

Гремит обыденным звукорядом

рабочий гомон и гул машин.

Я рядом, Рикки. Я буду рядом,

когда родится твой первый сын.

В стенах участка, почти как дома —

давно не слабенький новичок,

И тяжелит кобура знакомо бедро,

блестит на свету значок.

Горчащий кофе в любимой кружке,

давящий вес утомленных век.

Любой злодей у тебя на мушке, пока ты все еще человек.

Вот, сыну восемь и спеет вишня.

А ты теперь окружной шериф.

Тебе – всего только тридцать с лишним.

Все так же молод и черногрив.

И осень пламенным листопадом

ссыпает сказочные деньки.

Я рядом, Рикки. Я буду рядом, не отпуская твоей руки.

Для новых грамот давно нет места,

на полках кипы раскрытых дел.

Ты из такого крутого теста —

умен и честен. И очень смел.

Жена, целуя тебя, смеется, прижав ладони

к твоей груди.

И каждый день для вас светит солнце,

пока ты знаешь, что впереди.

Цветет все так же упрямо вишня.

И раздражает седая прядь.

Тебе – каких-то там сорок с лишним.

Второму сыну сегодня пять.

Ты сросся с буднями и укладом. Любой бы

сросся за столько лет.

Я рядом, Рикки. Я буду рядом. Тебе остался один куплет.

А дальше – старость, смешные внуки,

зеленый вязаный свитер, трость.

Гремят на полную мощность звуки.

В ладонях вызревших вишен гроздь.

И старший сын, приходя с работы, значок снимает и кобуру.

Текут обратно часы и ноты. Все разрешится уже к утру.

Когда тебе только двадцать, веришь:

тебя ждет многое впереди

И не закроет пути и двери шальная пуля в твоей груди.

Но знают старшие – все иначе.

Им молодых хоронить не раз.

И потому старый коп не плачет от надоевших

больничных фраз:

– На аппарате. Нет, это кома. Нет, не спасти и не оживить.

Танцует вишня, цветет у дома. Не защитили. Кого винить?

И, пониманием полны, взгляды сжигают

сердце и душу в ноль.

Я рядом, Рикки. Я буду рядом, когда закончится эта боль.

Сны Мари

Сон приходит к Мари под утро, обнимает ее, лелеет,

На холодной земле Парижа обволакивает теплом.

В храме скоро начнется служба – неба край чуть заметно тлеет.

Спит Мари у резных ступеней, и ей снится далекий дом.

Спит Мари, и ей снятся горы. Снится старенькая кибитка,

Лошадь в яблоках, звуки песен, вечера у больших костров.

Солнце крыс загоняет в норы. Сена ловит лучи и гибко,

Извиваясь, бросает блики на копну смоляных вихров.

Сон заботлив, как брат, и молод. Укрывая волной покоя,

Смотрит ласково на ресницы и припухлость дрожащих век.

Отгоняет настырный голод, предлагает вино, жаркое…

Спит Мари. Ей, конечно, снится тот – единственный! – человек,

Что накормит, поймет, отмоет. Защитит от пустых скитаний.

Встретив нищенкой, замарашкой, не скривит в отвращеньи рот.

– По кому-то собака воет. – Город полон таких роптаний.

Перед дремлющей побирашкой к храму двигается народ.

Спит Мари у резных ступеней. И ей снятся отец и мама.

Снится табор, луга и травы, и привал на большой реке.

Но ее укрывают тени – силуэт одного жандарма.

Спит Мари. И не видит камень, припасенный в его руке.

Приворот

Я знаю: имя мое цепное

Тебе однажды вгрызется в глотку,

Утробным ревом своих созвучий

Из сердца вырвав огромный клок.

Я приношенье творю ночное,

Для диких духов готовлю откуп —

Судьбы, жестокой и неминучей,

Хочу приблизить заветный срок.

Я знаю: руки мои – изломы

Тебя опутают, как удавка,

Тяжелым грузом придавят плечи,

Отнимут самый последний крик.

Я пробираюсь в твои хоромы,

Крадусь сквозь сырость и тьму, как навка.

Твоей погибели злой предтечей

Послужат рута и базилик.

Я знаю: цвет моих губ кровавый

Тебя наполнит огнем до края,

Опалит душу, сломает волю

И бросит куклой к моим ногам.

Я с заговором поджигаю травы,

Я отнимаю тебя у рая,

Тебе сплетая иную долю

И обращая к моим Богам.

В рассветном солнце сияет терем,

Оскалив окон своих провалы.

Я ожидаю тебя и нервно

Считаю ворох шальных минут.

Ты быстрым шагом проходишь в двери,

Покорней пса или приживалы,

Я заклинаю: – Служи мне верно.

И навсегда оставайся тут.

«Сказочник, щурясь, выдохнул едкий дым…»

Сказочник, щурясь, выдохнул едкий дым

И написал: мол, «однажды, давным-давно».

Право, ну сколько можно? Давным, давным…

Будто вы все со временем заодно.

Дай угадаю – дальше «жила-была»?

Это клише, мой милый, давно избито.

Может, хоть раз принц свалится из седла

И на принцессе не женится храбрый рыцарь?

Что ты окрысился? Мне твоя руготня…

Я же бездарность. Не мне поучать великих.

Но, раз история пишется про меня,

Может, позволишь прибрать за собой улики?

Да я не спорю! Жила. Хорошо жила!

Нет же, не в башне и не за семью замками.

Прясть из соломы? Да в жизни я не пряла!

Золото? Милый, ты передышал духами!

Ладно же, ладно! Пиши, как хотел, пиши!

Вот до абсурда попался мужик упрямый.

Только исправь: мой отец не считал гроши,

Не приводил во дворец, сговорившись с мамой.

Брысь с табуретки! Тебе говорю, тебе!

Чуть что не так – или топится, иль в петлю.

Да, Румпельштильцхена я не звала в нужде,

Не становилась супругою королю.

Брось сигарету. Уже тяжело дышать.

Мне от твоих мучений, ей Богу, тошно!

Коли решишься истину рассказать,

То подойди и спроси меня, мой хороший.

И я отвечу: жила. Хорошо жила.

Пела, плясала, носила цветные юбки.

Шила наряды из купленного сукна