В мгновенье ока - [68]

– Я пришел, чтобы отодвинуть могильную плиту. Принес новости из далеких краев.

Глаза больного обратились к книгам, накрытым его дрожащими ладонями.

– Они и вправду мои? – прошептал он.

Путешественник серьезно и торжественно кивнул, но на его лице вскоре заиграла улыбка, потому что черты старика потеплели, а глаза и уголки рта ожили.

– Так значит, есть надежда?

– Конечно!

– Верю. – Старик сделал глубокий вдох и вдруг спросил: – А тебе какая забота?

– Я привязан к тебе всей душой, – отвечал незнакомец, стоя в изножье постели.

– Но ведь я тебя не знаю, любезный!

– Зато я тебя знаю от левого борта до правого, от форштевня до кормы, от клотика до палубы, знаю каждый день твоей долгой жизни, вплоть до этого мгновения.

– О сладостные речи! – воскликнул старик – В каждом слове, в каждом взгляде – высший смысл. Но разве такое возможно? – Под старческими веками блеснули слезы. – В чем тут дело?

– Дело в том, что я и есть высший смысл, – произнес путешественник. – Я прошел долгий путь, чтобы сказать: твои труды не пропали даром. Кит опустился на дно совсем ненадолго. Настанет год, пока еще затерянный в дымке времени, когда у твоей могилы соберутся великие и прославленные, простые и безвестные, чтобы сказать в один голос: он оживает, он поднимается, он оживает, он поднимается! – и белая громада всплывет на свет, и великий ужас восстанет навстречу шторму и огням святого Эльма, и ты тоже восстанешь из бездны: вы будете неразделимы, ваши голоса сольются воедино, и никто не сможет сказать, где умолк один и зазвучал другой, где ты остановился, а он пошел бороздить белый свет, чтобы в вашем общем фарватере поднималась безымянная флотилия из кораблей-библиотек, чтобы хранители и читатели книг толпились в доках и провожали вас в далекие скитания и ловили ваш одинокий крик в три часа штормовой ночи.

– Боже правый! – воскликнул старик, укутанный в саван сбившихся простыней. – Объясни, путник, объясни! Неужели это не выдумки?

– Клянусь душой, клянусь кровью сердца. Вот тебе моя рука. – Гаррисон Купер сжал ладонь умирающего. – Пусть эти подарки будут с тобою до гробовой доски. Перебирай страницы, как четки. Не говори никому, откуда они взялись. Насмешники могут вырвать это утешение из твоих рук. Сегодня ночью, в предрассветной темноте, повторяй вместо молитвы простые слова о том, что ты будешь жить вечно. Ты бессмертен.

– Довольно, не продолжай! Замолчи.

– Я не могу молчать. Выслушай. Твои пути будут отмечены огненными чудо-тропами: в Бенгальском заливе, в Индийском океане, от мыса Горн до берегов вечности. Этот огонь будет светить всем живущим.

Он еще крепче сжал руку старика.

– Клянусь. Настанет срок – и миллионы людей потянутся к твоему надгробию, чтобы почтить твою память и воздать тебе почести. Ты слышишь меня?

– Бог свидетель, ни один священник не сумел бы так меня утешить. Смогу ли я спокойно умереть? Теперь – да.

Путешественник отпустил руку старика, и тот вцепился в книги, лежащие по бокам кровати, а незнакомец без устали открывал другие тома и вслух объявлял даты:

– Тысяча девятьсот двадцать второй… тридцатый… тридцать пятый… сороковой… пятьдесят пятый… семидесятый. Тебе видно? Ты понимаешь, что это значит?

Он поднес последнюю книгу к глазам старика: пылающий взгляд обратился к надписи, пересохшие губы раскрылись:

– Тысяча девятьсот девяностый?

– Эта книга – твоя. Ее издадут через сто лет.

– Боже правый!

– Мне пора. Но я хочу слышать твои слова. Глава первая. Читай!

Горящий взгляд заскользил по строчкам. Старик увлажнил губы, всмотрелся в текст и наконец прошептал, не в силах сдержать слезы:

– Зовите меня Измаил83.

Выпал снег, потом еще, потом еще больше. В рассеянном свете с шумным шелестом завертелась серебряная лента, и из тумана Времени появился странствующий библиотекарь с котомкой книг. Лента, вращаясь, входила в стену, словно разрезая припорошенную снегом булку, а путешественник, обретая телесность, проникал в больничную палату, белую, как декабрь. Там, забытый всеми, лежал несчастный; лицо его было бледнее снега и зимнего ветра. Он был вовсе не стар, но метался в предсмертной лихорадке, и его пропитавшиеся потом усы прилипли к верхней губе. Наверно, он не почувствовал, как воздух рядом с его постелью расступился, чтобы впустить посланника. Больной не открывал глаз; дыхание с трудом вырывалось из груди. Руки, вытянутые вдоль туловища, не дернулись навстречу принесенным дарам. Казалось, он уже покинул этот мир. И только при звуках незнакомого голоса его глаза дрогнули под сомкнутыми веками.

– Тебя забыли? – спросил голос.

– Как будто меня и не было на свете, – отвечал прикованный к постели.

– И ни разу не вспоминали?

– Только… только раз… во Франции.

– Неужели ты не написал ни строчки?

– Ничего стоящего.

– Чувствуешь, какую тяжесть я положил на твою постель? Не смотри, просто потрогай.

– Могильные плиты.

– Нет, это не могильные плиты, хотя на них начертаны имена. Тут не мрамор, а бумага. Здесь есть даты, но это день грядущий и следующий за ним, и день, который придет десять тысяч дней спустя. На каждом переплете – твое имя.

– Не может быть.

– Это правда. Позволь, я прочту тебе названия. Слушай: «Маска…