В мечтах о швейной машинке - [51]

Возвращаясь из больницы, с Ассунтиной, по-прежнему цеплявшейся за мою юбку, я зашла к мяснику купить куриную ножку на бульон, затем за молоком и, наконец, к пекарю. Поскольку кошелёк в верхнем ящике комода был теперь пуст, мне пришлось заглянуть в шкатулку желаний, которые стоило бы отныне называть иллюзиями, и я заметила, что монет и банкнот, предназначенных на всевозможные излишества, оказалось вовсе не так много, как воображалось в моих глупых мечтаниях.

Назавтра я, как обычно, встала пораньше, чтобы успеть вымыть лестницу, а когда Ассунтина, крепко держа за руку девочку постарше, тоже из нашего переулка, ушла в школу, немного прибралась и в доме. Потом, сходив проверить, заперта ли дверь Зитиного полуподвала, села вышивать простыни, которые неделю назад оставила на потом. И, пока иголка сновала туда-сюда, кладя стежки и затягивая петли, мысли снова пришли в смятение. Я-то считала, что за последнюю неделю моя жизнь полностью изменилась. А на самом деле изменения коснулись лишь цвета моих щёк, к которым совсем скоро вернётся их привычная бледность, ​​да присутствия Ассунтины – ему, впрочем, тоже суждено продлиться недолго, хотя я и сама пока не могла предсказать, сколько именно. Остальное же оказалось просто обманчивой мечтой. Иллюзией. Сном, что исчезает с рассветом.

ТОНКИЙ МОСТ, ПРОТЯНУТЫЙ НАД БЕЗДНОЙ

С тех пор, как умерла бабушка, я всегда жила одна. Не то чтобы меня это сильно расстраивало – скорее, наоборот. Заперев на ночь дверь и сбросив туфли, я чувствовала себя свободной, самой себе госпожой. Даже когда средства мои, казалось, совсем иссякали, а заказов не предвиделось, мне и в голову не приходило взять жильцов, сдав им одну из двух своих комнат. Помимо прочего, я вовсе не была уверена, что хозяйка согласится. Однако на то, чтобы приютить Ассунтину, я и не подумала спрашивать разрешения – может, потому что та был совсем ещё девчонкой, а может, решила, что выбора всё равно нет. Пожилая синьора считала и её, и Зиту вполне порядочными, вежливыми и чистоплотными, несмотря на жизнь в полуподвале, которым старушка владела, как и всем остальным зданием, и за который Зита всегда платила в срок. Хозяйка не раз хвалила гладильщицу за любовь к уборке, хотя той и приходилось набирать воду из фонтана на соседней площади. Ассунтину она знала с рождения. Так что, думала я, у синьоры не хватит духу прогнать её прочь, то есть, по сути, вышвырнуть на улицу.

Для меня присутствие Зитиной дочки было переменой весьма значительной, даже тяжкой, а когда и раздражающей. Я не привыкла к тому, что ни на минуту больше не оставалась одна, и не знала, как позаботиться о ребёнке, хотя Ассунтина, будучи для своего возраста девочкой вполне самодостаточной, старалась доставлять мне как можно меньше проблем. Мой дом, особенно комната, которую бабушка называла «гостиной» и где принимала клиентов, Ассунтине всегда нравился. Она была просто очарована двумя обитыми ситцем креслами, высоким узким зеркалом, которое можно было наклонять вперёд-назад, и особенно швейной машинкой. По сравнению с каморкой без окон и внутренних стен, где она жила раньше, остаться со мной для неё было всё равно что переехать в королевский дворец. Ей нравилось открывать и закрывать окна, ставни, задвигать шпингалет кухонной двери, когда мы готовили цветную капусту, по несколько раз подряд бегать в туалетную кабинку на заднем дворе, набирать полные вёдра воды, за которой не приходилось ходить к фонтану, поскольку вода в моей квартирке текла из крана, как и во дворе, – прямо над ванночкой с рифлёными бортами, где я стирала бельё. Это тоже вызывало у Ассунтины невероятное восхищение: она то и дело просила у меня постирать тряпочки и тёрла их так энергично, что те разлетались в клочья.

Прошло уже несколько дней. Всё время, что девочка была в школе, я проводила дома за шитьём, размышляя о случившемся в поезде. И, хотя злость на Гвидо никуда не исчезла, стоило мне вспомнить его взгляд, его голос, как сердце заходилось от нежности.

Около половины второго, когда я заканчивала вышивать последнюю простыню, в дверь постучали. Открыв, я с некоторым досадой увидела Ринуччу, «молодую» служанку Дельсорбо, и внутренне напряглась, готовая с ходу отвергнуть любое предложение. И предложение не замедлило поступить, но с несколько неожиданной стороны – от донны Лючинии.

– Дон Урбано умирает, – сообщила Ринучча. По её тону я поняла, что о моих отношениях с Гвидо и о том, что мне уже известно о болезни хозяина, она не знала. – Кирика от его постели не отходит, совсем отчаялась, бедняжка...

«Добрый и верный раб»^[13], – непроизвольно всплыли в голове строки из Писания. Вот только с чего бы Ринучче упоминать о страданиях Кирики? Что такого любопытного в этой детали?

– Донна Лючиния, должно быть, в отчаянии, – ответила я. – Потерять ребёнка – это так тяжело. Особенно когда тебе самой сто лет в обед.

– Донна Лючиния хочет, чтобы ты зашла подшить погребальный покров шёлковым галуном: пообтрепался он со времён донны Виттории. Если не в ночь, так завтра тело придётся выставить для прощания, и всё должно быть готово.