В малом жанре - [13]

— Нет, эта роза так и не хочет расти, — говорит мама.

Но анютины глазки — это наша забота. Да это и заботой не назовешь — отчего ж не посадить, раз уж мы тут. И она, конечно, была красавица, отцова Катарина, настоящая жемчужина, тут уж не поспоришь.

— Одно слово — жемчужина.

— А какая она теперь? — спросила я.

— Дурные мысли, — отрезала мама.

Но в голову такие мысли лезут, хочешь не хочешь.

Настоящая жемчужина, юная женщина девятнадцати с половиной лет. Большие надежды и кормежка с ладони, не иначе. Может, он прятал ее у себя под одеялом, и все прощал, прижимая к себе, и ее теплое, теплое, теплое дыхание щекотало подбородок, так что он волей-неволей расплывался в улыбке? Может, это было под запретом, как щенки в постели, а он не слушался, потому что не уяснил пока насчёт утешения и прочего, ведь на том фото он был еще такой нежный, такой тёплый, прямо как Элвис на экране.

И еще на том фото видно, что эта Катарина как будто моя настоящая мама, ведь у меня такие же стройные ноги. Ее, конечно, похоронили, когда меня ещё на свете не было, но ведь если приглядеться к фотографии, то заметно родство. А я так хочу стать красавицей.

Мама, присев на корточки, все ковыряет земную корку, чтобы посадить свои цветочки. Она орудует инструментом, взятым напрокат тут же на кладбище: с одного конца совок, а с другого — грабли. Бедра обтянуты юбкой — той самой, которая так хорошо скрывает избытки плоти.

Сначала мама, конечно, и не подозревала, что выпадет на ее долю. Просто работала санитаркой. Присматривала. Дело было в университетской больнице Умео, а туда свозили больных со всего края — и сейчас свозят, всех до единого. Катарину везли девяносто километров, от Оселе, а то и дальше, хотя уж должны были понять, что надежды нет. А может, все еще верили, что она просто припозднилась. Откуда им знать. Она ведь была совсем как беременная: живот большой и круглый — правда, месячные приходили, как ни в чем не бывало, а внутри ничто не шевелилось. Расти — росло, но мертвое, как прах.

А был это рак, вот что.

Она успела связать двое ползунков. Голубые не выпускала из рук, когда её привезли, вцепилась той еще хваткой, хотя руки исхудали и стали как лапки канарейки. Срок давно прошел, да и все сроки вышли — в чем только душа держалась. Глаза слезились от боли. Светло-серые, влажные девчачьи глазищи на остреньком лице. Пряди темных волос застревали в зубьях расчески. В легких клекотала жидкость. Юная Катарина все силилась объяснить, что дышать тяжко, потому как малой прижимает легкие, крупный такой и крепкий, весь в отца. Малой пожирал ее изнутри, месил кулаками, жал и давил, пока мякоть внутри не затвердела. Девчонка не смыкала глаз и не ела. Многие навещали, но мать не отходила от нее. И отцова мать тоже.

Через иглу, воткнутую в худую руку, ниточкой сочилась питательная смесь и морфин. Катарина отказалась от встречи с психологом и священника не пожелала видеть, но маме моей, когда та пришла сменить подгузник, она прошептала на ухо:

— Коли время мое пришло, то ты, санитарочка, смени и малому, чтоб мы оба преставились чистенькие.

И тогда мама закатила Катарине оплеуху. То есть считай что закатила — так жгуче ей захотелось влепить этой девчонке пощечину, что греха в такой мысли не меньше, чем если ударишь взаправду.

— Шлеп!

Вот так.

Хотя в Катарине той всего и было, что морфин, питательная смесь да раковые опухоли, так что ударить ее — все равно что пнуть дохлую ощипанную птицу, перед тем как закопать.

А так — вместо нас должна была быть Катарина. Когда мама брала бабушкину руку с шишковатыми и скрюченными от давнишних болей пальцами, чтобы приложить ее к своему животу, который ходил ходуном от пинков изнутри, бабушка отводила взгляд от расплывшегося в улыбке маминого лица, а рука тянулась к кофейной чашке с золотой каемкой. И сперва как будто дрожала, но уже через мгновение, прежде чем сделать первый глоток, бабушка уверенно произносила:

— Кабы по-нашему, жить бы тут Катарине.

А Катарина лежала в могиле.

Может быть, и сердце на дедовой подушке вышила Катарина — о таком не спросишь. Может быть, и еще что. Она ведь и две пары ползунков связала, перед тем как помереть. Так что все могло быть. Все могло быть иначе.

Отец бродил по коридору в своей широкоплечей коричневой кожанке. Бродил, как дурак, туда-сюда, мимо дверей, за которыми лежали горемыки — беззубые, обделавшиеся прямо в койке, тающие на глазах. Они лежали и хрипели, а время шло. Иногда через открытые двери было видно, как желтые занавески между койками колышутся от движения тел — да, некоторые из тел еще шевелились. А некоторые даже вякали и возились с радиоприемниками.

В сестринской частенько звонил телефон, и немолодая дежурная отвечала на звонки хорошо отработанным дружелюбным тоном.

Он принес цветы, купленные на вокзале, и теперь они светились розовым на стуле у Катарининой двери, а он ходил туда-сюда, как дурак.

И как раз в ту минуту, когда мама вышла в коридор и увидела его — как раз тогда он врезал кулаком по стене. Понизу стена была выкрашена зелёной краской, той же, что и двери, а верхняя половина была выбелена. И он все бил и бил кулаком, пока на белом не отпечаталась кровь, а потом сполз на пол и разрыдался.