В малом жанре - [12]

Мама стоит голая и в мурашках, солнце светит, сирень как будто надумала распуститься, и даже собаки не воют, а слышно только комариный звон и птичий щебет и еще тарахтение трактора где-то вдалеке, и мне очень нравится, что мы дома совсем одни.

Весь первый этаж теперь вымыт начисто, а спальни под крышей и маленький холл у лестницы наверху можно быстро убрать завтра утром, до возвращения мужиков. Так мама и сказала:

— Это мелочи, вот увидишь.

И на часах совсем немного пополудни, так что мы еще можем успеть в город до закрытия магазинов. Мы еще много чего можем успеть!

Мама снимает с веревки платьице с воротничком и пышными рукавами и велит мне его надеть. Прошлым летом оно было мне впору, а сейчас только жмет чуть-чуть под мышками и у шеи, но вообще оно такое же красивое и желтое, как прежде, с рядом белых пуговиц-звездочек на спине. Мама надевает бежевый костюм с юбкой и ватными подкладками на плечах и белую блузку, оставив две верхние пуговицы расстегнутыми. На ногах у мамы белые босоножки, а у меня кроссовки на липучках и чистые носки.

Машина громыхает, как мешок с консервными банками. Это почти белый «сааб» с ржавыми пятнами по низу и вмятиной на двери у руля. Жарко, но мы не открываем окна, чтобы не впускать дорожную пыль. То есть я-то открыла бы, но знаю, что скажет мама. Желтое платье жмет в шее, и я немного оттягиваю горловину пальцами.

В городе возвышается церковь. Последние два года она, обросшая строительными лесами, похожа на огромную вышку для лосиной охоты. Там всё что-то переделывают, да никак не могут довести до ума.

Мы с мамой заходим в кондитерскую Нурбергов и покупаем две слойки с кремом, красиво уложенные в белую коробку и перевязанные красной верёвочкой. Стоят они тридцать шесть крон, мама протягивает четыре десятикроновые купюры, быстро присев в книксене, и мы выходим из кондитерской. Коробка у мамы в руке покачивается на веревочке. Два пирожных, только для нас. Мы заслужили. Она так и сказала:

— Мы их заслужили.

И коробка качается на верёвочке, и мы, конечно, собираемся лакомиться пирожными, сидя вдвоем в чисто убранной комнате и глядя на выглаженные шторы в голубой цветочек.

Потом мы идем в цветочный магазин, чтобы купить анютины глазки, но полки все выбраны, ведь сезон в самом разгаре, и мама вздыхает, а я бегаю туда-сюда с горшочками в руках и показываю ей то один, то другой, но маме для кладбища обязательно нужны синие, хотя их почти не осталось, и мне приходится тянуться через все ряды и чуть ли не перелезать через них, а платье так жмет.

— Достань синие! — велит мама, несмотря ни на что.

Все уже высадили цветы на кладбище, а мы еще нет:

— А то подумают еще, что мы и не хотели сажать.

Анютины глазки продаются в горшочках из черной пластмассы, тонкой до шелеста. Горшочки вставлены в большую пенопластовую плиту, осыпающую землю белыми горошинами, которые я убираю, прежде чем поставить наши цветы в коричневые бумажные пакеты.

Маме эти могилы родные только через отца, но ухаживать за ними надо, а то вдруг люди что скажут. Да и не хлопоты это, а одно удовольствие, когда погода разгулялась, и бежевый костюм с белой блузкой, и все с нами так приветливо здороваются, а мама отвечает:

— Спасибо, хорошо, а у вас?

И еще белая коробка с красной веревочкой, которую мы развяжем, как только придем домой.

Мама как-то говорила, что эта юбка скрывает ее толстые бедра, так что никто ничего не подумает насчет коробки из кондитерской.

И все как будто даже прекрасно, если б не жара.

Могила моих деда и бабки по отцу — у дороги, которая ведет к школе; там же упокоилась и дедова зазноба Алис Лунд. Отцова деда тут нет, он сгинул где-то в лесу, а его первую жену и брата похоронили вместе, чуть подальше кладбищенской сторожки — большого красного гаража, в одном конце которого размещается контора. Всем им полагаются анютины глазки и лейка воды. Пластмассовую лейку можно взять напрокат прямо здесь; струйки воды бьют через широкую черную насадку так, что в брызгах играет радуга.

Последняя могила — это Катарина. Из-за того что она умерла, все и вышло так, как вышло. Вроде, покойница как покойница, но все же не такая, особенная.

— Она была красивая, мам? Прямо красавица?

Я ведь уже не маленькая и все понимаю. Мы заняли Катаринино место — то есть мама заняла. Первая отцова невеста, которой не стало на двадцатом году жизни. В семейном альбоме она, гладкая и черноволосая, в платье с юбкой колоколом до колен, стоит рядом с отцом у той самой его первой машины, большой и блестящей. Он обнимает невесту одной рукой, а она улыбается, прижимаясь затылком к его плечу. Катарина стоит, скрестив стройные ноги и этак упираясь носком в землю перед собой. Светлые туфли на невысоком каблуке, но какого точно фасона — этого на фотографии не разглядеть. Отец улыбается так, словно она его любимый щенок. Улыбка, полная надежд.

Катарине тоже полагаются синие анютины глазки, чтоб никто не сказал, что за ней присмотр хуже или лучше. Синие анютины глазки из последнего коричневого пакета. Возле могилы растет колючий куст, на котором зеленеет пара листков — роза, которую несколько лет назад посадила мать Катарины и которая все не принимается.