В лесной глуши - [45]

Будь его воля, он пошел бы на их поиски, чтобы силой приволочь к тому месту, где ждала Глория. Он был готов сделать что угодно, лишь бы она обратила внимание на него, своего двоюродного брата-подростка, которому симпатизировала и на которого смотрела, наверное, с долей сочувствия: ведь он был беден и не имел возможности развивать свой талант, а отец у него был суровым. Это было то самое пассивное сочувствие, которое никогда не перерастает в содействие. Устав от ожидания, явно разочарованная, Глория сказала: «Думаю, сегодня они уже не придут. Не повезло». Он не знал, что ответить, да ей и не нужен был ответ. Она начала складывать мольберт, собирать кисти, а потом подошла к берегу. Опустившись на камень у воды, Глория сняла мокасины из грубой кожи и несколько минут сидела неподвижно, спиной к нему, вслушиваясь в безмолвие сумерек и прощаясь с последними лучами света, позолотившими гребни Вулкана и Юнке. Он никогда не видел женщины столь прекрасной, никогда не представлял, что любовь может быть такой гнетущей; но знал: на всю жизнь, что бы ни случилось, он сохранит образ своей сестры, сидящей на камне, обняв колени, ее босые ноги у воды и этот вечер с темнеющими на фоне заката горами. И небо словно старалось довершить картину, похожую на реальность и в то же время на сон: клочья фиолетовых облаков в форме лошадей плыли на фоне солнца, и все это смахивало на какое-то видение. Будь он способен запечатлеть увиденное на холсте, будь у него возможность создать одну-единственную картину, один раз в жизни, ничего другого он рисовать и не стал бы.

Словно внезапно вспомнив о его присутствии, Глория повернула голову и сказала: «Пойду искупаюсь. Не выношу, когда я потная. Ты будешь или подождешь меня здесь?» Возможно, задай она только первую половину вопроса, он осмелился бы войти с ней в серую и глубокую воду, возможно, победил бы страх и робость, сумел бы не выказать ни стыдливости, ни смущения, глядя на обнаженное и так мучительно желаемое тело Глории. Возможно, он не стал бы переживать по поводу того, что она подумает о его теле, уже не подростковом, но еще и не зрелом, – когда уже не чувствуешь себя мальчишкой, но знаешь, что еще не имеешь ни силы, ни решительности взрослого мужчины. «Я подожду здесь», – ответил он и в тот же самый миг пожалел о сказанном, проклиная свою стеснительность и малодушие. Ему не хватало смелости броситься в озеро и поплыть за ней, поплыть под ней, под ее обнаженным телом в свинцовой воде, неподвижной и молчаливой, почти угрожающей; они бы плыли вдвоем, и вокруг не было бы больше никого, и светлое пятно ее спины виднелось бы издалека. Тогда он мог бы невзначай, словно играя, начать ласкать ее – ничего другого он себе позволить не мог, потому что они были одной крови.

Увидев, как она решительным жестом начала снимать через голову майку, он отвернулся, но успел различить ее смуглую спину, голую и прямую. Не зная, что делать, он сказал: «Я пока пройдусь, может, еще увижу какого-нибудь оленя», – хотя прекрасно знал, что уже слишком поздно и животные давно отдыхают в укромных местах, переваривая пищу, и что его слова были всего лишь попыткой скрыть смущение, вызванное ее наготой. «Хорошо», – согласилась Глория. Приближаясь к соснам на опушке, он услышал всплеск воды, – должно быть, она уже прыгнула с камня. Тогда он осмелился оглянуться и увидел ее голову, появившуюся на поверхности, и белевшие на фоне воды руки, ритмично рассекающие гладь озера. Он подумал, что еще не поздно вернуться, снять одежду, пользуясь расстоянием, которое отделяло их друг от друга, и встретиться с ней далеко от берега, разделявшего их, словно некая граница, преодолеть которую было невозможно из-за страха и стыда. Там, далеко, все будет совсем иначе, гораздо проще: оба мокрые и обнаженные, в центре озера, они касаются кончиками пальцев крыш затопленных домов, покрытых слоем ила, их тела ласкает одна и та же вода, покачивая, как надувные матрасы. Но он не вернулся. На глазах появились слезы злости на самого себя и неожиданно – видимо, из-за свирепой гордости, унаследованной от отца, – на нее, раздевшуюся перед ним без стеснения, как перед ребенком. Давид дал слезинкам спокойно скользнуть по щекам и решительно зашагал назад – но в обход, пригибаясь и прячась в зарослях, а потом залег за кустами в нескольких метрах от только что покинутого места. Сухие корни сосен поднимались на поверхность и лежали под верхним слоем сухой земли, как вены под старческой кожей.

Свет еще пробивался над горизонтом, будто мрак позволил солнечным лучам задержаться чуть подольше, прежде чем все вокруг накроет ночь. Уже почти полная луна начинала лить свой молочный свет. Он раздвинул сухие ветки перед собой и посмотрел в сторону озера. Глория отдыхала, неподвижно лежа на гладкой темной поверхности воды, словно неживая, раскинув руки и повернувшись к нему затылком. На мгновение в нем затеплилась мысль: а вдруг она ждет его, ждет, что он тайно подплывет сзади, напугает или как-нибудь пошутит, ведь она не могла не знать о его присутствии. Но Давид понимал, что не осмелится. Ему было хорошо лежать вот так, безнаказанно наблюдая за ней, вдыхая тяжелый запах высушенной земли, слушая шумы леса, съежившегося с приходом ночи, и глядя на растущее в озере отражение луны. Все чувства в нем обострились, и сердце мерно стучало под ребрами.