В лесной глуши - [41]

– Но вы сами виноваты в этих подозрениях, – ответил детектив. – Лейтенант сказал, что вы отказались разговаривать с ним без санкции суда и что с вашей стороны он встретил лишь противодействие.

– Лейтенант, – заговорил Эспосито пренебрежительным тоном, – все еще расхлебывает последствия своего служебного рвения. Раскрытие этого дела помогло бы ему очистить репутацию. Но пусть не рассчитывает отмыться за наш счет.

Донья Виктория подняла левую руку, прося приемного сына помолчать.

– Чего он ожидал? – пояснила она. – Что мы будем с ним сотрудничать? Но ведь он один из наших самых заклятых врагов в деле о моей земле. Знаете, каков был его первый вопрос после того, как он вошел вчера в эту самую дверь?

– Нет.

– Он спросил, – сказала донья Виктория, указывая на Эспосито, – где был Октавио в среду вечером, когда убили вторую девушку. И если его алиби могла бы подтвердить одна я, уверена, лейтенант бы его задержал.

Детектив уже знал от Гальярдо ответ на этот вопрос: у Эспосито были свидетели, готовые поручиться, что видели его в тот час.

– Но вряд ли вы пришли спросить нас об этом, – добавила она. – Я еще в прошлый раз сказала, что не стоит приходить и задавать те же самые вопросы, что и лейтенант.

– Да, есть кое-что еще.

– Я слушаю, – властно проговорила она.

Детектив увидел, как оба насторожились, не в силах скрыть напряжение, накопившееся за долгие дни, что они находились под подозрением. Эспосито вцепился в спинку кресла, и суставы его пальцев побелели.

– Вам сказал егерь? – опередила его донья Виктория.

– Да.

– Мы думали, он и не вспомнит. Это было больше года назад.

– Похоже, довольно трудно забыть все, что связано с этой девушкой. Как ни странно, люди очень хорошо помнят даже мимолетные встречи с ней, – сказал Купидо.

Донья Виктория отпила портвейн и посмаковала его перед тем, как проглотить, увлажняя десны, в которых когда-то все зубы были целы, и сухие губы, которые, наверное, были нежными и сладкими, когда в последний раз целовали мертвого ребенка.

– Я тоже ее помню, – сказала старуха, устремив взгляд в окно. – Ее нелегко забыть. Когда случился тот небольшой пожар, любая на ее месте впала бы в истерику, лила бы слезы, пытаясь вызвать жалость и спастись от большого штрафа. Но она убедила всех, что раскаивается... Она обладала даром просить прощения глазами, не теряя при этом ни капли собственного достоинства. Даже больше, она внушала всем полную уверенность: никогда больше ничего подобного не повторится.

Они все помолчали несколько секунд, словно пытаясь представить образ, который донья Виктория только что воскресила в их памяти.

– Кроме того, – добавила старуха тихим голосом, – она была очень красивой. Женщина, ради которой мужчина пойдет на что угодно.

Купидо поднял глаза на Эспосито, ожидая, что по этому поводу скажет мужчина. Но адвокат стоял с упрямо опущенной головой и близоруко глядел на волосы старухи, седые и тонкие, как паутина, разделенные прямым пробором точно на две части – с той элегантностью, которая исключает любую точность.

– Почему вы солгали? Почему скрыли, что знали ее? – упорствовал Купидо.

– Это вызвало бы неудобные вопросы лейтенанта. А соврав ему, не могли сказать правду вам, – ответил Эспосито. – В любом случае это не важно. Какая разница – ну поговорили мы с ней один раз...

– Никакой, если только поговорили.

– Да, только поговорили.

– И после этого вы ее больше не видели?

– Нет, никогда. Только на фотографиях в газетах с сообщением о ее смерти.

– Я уже сказала, что ее трудно забыть, – отметила донья Виктория.

Эта манера говорить вместе, поддерживая друг друга, как супружеская чета, снова навела детектива на мысль: они заранее обсудили ответы. У Купидо создалось впечатление, что беседа исчерпала себя и ни к чему не приведет. Он поднялся с кресла и приблизился к ним, чтобы проститься. Донья Виктория снова подала ему руку, ладонью вниз, как это делали женщины в девятнадцатом веке.

– Если захотите что-нибудь спросить, милости просим, – сказал Эспосито с некоторой иронией, которая не укрылась от детектива.

– Спасибо, – ответил он, подыграв адвокату.

11

Возможно, Купидо и сам не сознавал, насколько был прав, когда сказал о Глории: «Люди очень хорошо помнят даже мимолетные встречи с ней».

Октавио точно запомнил каждый ее жест, каждый взгляд, каждое слово. В первый раз он видел в ней жертву ситуации, во второй – она на жертву вовсе не походила. В день, когда случился тот небольшой пожар, служащие заповедника обвиняли Глорию и ее жениха в безрассудстве, недоумевая, как тем пришло в голову разводить костер в ветреный день, да еще в запретной зоне. Тогда он отступил на два шага, не желая присоединяться к этому грозному хору, который, однако, довольно скоро, по мере того как она просила прощения, затих, как рябь на поверхности пруда. Интересно, что было бы, разведи этот костер он? Эспосито уже давно понял, что нечто непостижимое – то ли уже само его физическое присутствие, то ли манеры, то ли печаль – заразительное уныние, свойственное людям, переставшим верить в счастье, – что-то, чего он не мог контролировать, так как не мог осознать, сразу восстанавливало против него всех, с кем он имел дело. Поэтому он постоянно был готов защищаться – Октавио был убежден, что каждый встречный может оказаться врагом. «Возможно, они бы избили меня, мне бы этого костра точно не простили», – подумал он, вспоминая о джипе, принадлежавшем заповеднику, который они подожгли однажды ночью вместе с Габино. Наблюдая за Глорией, видя, как под ее взглядом люди меняются в лице, как не могут оторвать от нее глаз, он испытывал по отношению к ней противоречивое чувство восхищения и ненависти. Восхищения, потому что все в ней – красота, поведение, любовь к жизни, которую она излучала, – казалось, просто обрекало ее на счастье; ненависти, потому что от нее, как от стенки, отлетало все то, что его обычно оскорбляло.