В каждой избушке свои... - [6]

Может, если бы дед дожил хотя бы до тринадцатилетия внука, передал бы ему всю свою премудрость. Но и так успел кое-что передать, поглаживая крупной шершавой рукой по затылку — так, что слова как будто передавались мозгу в месте поглаживания, а не в ушах. Вероятно, так оно и было, потому что Илье речь деда припоминается удивительно гладко, хотя, помнится, старик не был речист.

«Ты знай, Илюша: молиться в мире некому. Мир — он ведь неживой. Он… ну как машина. Большая, сложная. Вот как у меня часы с кукушкой, только сложнее. А мы, колдуны — техники-механики. Знаем, где подмазать, где стрелки передвинуть, где пружину подтянуть, чтобы завертелось по-нашему».

«Дедушка, а как сделать, чтоб завертелось по-нашему?» — слышит Илья свой детский, странно резонирующий внутри черепа голос.

«Чтоб машину в свою сторону отладить и удачу к себе приманить? Это по-разному называется: жертва, обряд, ритуал — если уж совсем по-научному».

«Жертва — это когда убивают?»

«Ну, зачем сразу — убивают… Когда убивают — это жертва самая сильная. Зависит ещё от того, кого убить. Если курицу — это одно, простого человека — другое, а колдуна — совсем, скажем, третье… Но бывают и обыкновенные жертвы. Бескровные. На чужой глаз покажется — глупость, а ведь помогает! Ну, да чужому глазу смотреть на то и незачем. А то, чего доброго, сглазят…»

Соня его сглазила! Представители итальянской фирмы не появились и не известили о том, какие причины помешали им добраться в офис. В ответ на звонок их представитель с мягким акцентом, но твёрдо заявил, что в их распоряжение поступили новые данные, которые необходимо исследовать… В своём кабинете Илья рвал бумагу на треугольники, потом эти треугольники разрисовывал треугольниками. Всегда помогало. Сегодня — нет. Может, все его ритуалы перестали действовать?

Сука. Всё-таки — сука. Моя жена — сука!

— Выпей, согреешься, — приказала эта не чужая, как оказалось, женщина, которую звали, как маму — Людой. Соня, закутанная в три слоя самодельных лоскутных одеял и притиснутая к шероховатому, давно не белёному боку русской печи, замотала головой. Из вместительной низкой рюмки зелёного бутылочного стекла разило спиртом и бензином. Уколом. «Скорой помощью».

— Пей, говорю, ты чего, первый раз, что ли? Ломаешься, как девочка… Выдохни и глотни, как лекарство! Ну?

Чтобы не сердить тётю Люду, Соня, в самом деле как девочка, зажмурилась, выдохнула и глотнула. Ей уже раз случилось пить водку — в студенческой компании, до Ильи. Было очень противно… Сейчас — не противно, несмотря на то, что, судя по запаху, водка у тёти Люды не фабричная, а деревенский самогон. Ожидала, что голову сразу куда-то поведёт, как после обыкновенного алкоголя, но получилось по-другому: словно кто-то мощный оглушил ватной дубиной. Сознание сузилось в щель, через которую просачивалось то невероятное, что выкладывает ей тётя Люда — акинфиевская дальняя родственница.

Оказывается, тётя Люда заняла избу бабы Маруси Акинфиевой после того, как она умерла… Не от старости — хоть ей было по всем метрикам крепко за девяносто, на здоровье она не жаловалась, а на личико выглядела совсем молоденькой, в точности как Соня сейчас. А умерла она после того, как одному сильному колдуну из дальней деревни дорогу перешла… Да, ясное дело, баба Маруся сама была сильной колдовкой! А тут не устояла. То ли сделали ей по-колдовски, то ли по-простому отравы подсыпали, только баба Маруся за два дня на тот свет убралась. Скорчило её, всю красоту отняло. В гробу лежала, как пень горелый. Ближайшая её родня так перепугалась, что разъехалась, кто куда. Боялись, видно, что колдун на одной бабе Марусе не остановится… Бросили всё хозяйство. А молодая тётя Люда с мужем и семилетней дочкой переселилась в покинутую избу — на свой страх и риск.

— И, поверишь, девка, переселились — не обрадовались! Днём ещё и так, и сяк, а вечером, как свет включишь, так и забегают, так и забегают… И по стенам, и по потолку…

«Крысы?» — хотела спросить Соня, но спросила, будто ей ничего не известно:

— Кто?

— Вот то-то и оно, что никого, — таинственно понизив голос, пригнулась к ней тётя Люда. — Одни тени мелькают. И хвосты шевелятся… Мерзко до чего, не скажу — вроде как крысы в избе! Это, значит, слуги бабы Маруси после её смерти остались. Она их смешно как-то звала — вроде как «тихушки». На вид махонькие, а что угодно ей делали. Что она им поручала, всё в точности исполняли. Желания угадывали. Судьбу ворожили…

— Они и сейчас здесь?

— Как же! Если б остались, я бы отсюда вмиг съехала! Мы попа приглашали. Поп святой водицей побрызгал, молитвы прочитал, и с той поры, тьфу-тьфу, больше ничего не мелькает…

«В каждой избушке — свои тихушки», — рассмеялась Соня внутри своей головы, позванивающей и пустой, словно шарик на новогодней ёлке. Как бы не так, вовсе не в каждой! Только в её, Сониной! Впервые за много дней стало легко. Страхи рассосались. Она больше не боялась призрачных существ, рассеивающих по обоям крысиные тени. Кого бояться, глупая? Это всего-навсего тихушки! Изгнанные святой водой из жилища бабы Маруси, они долго искали кого-нибудь из акинфиевской родни, скоропостижно смывшейся в многомиллионную Москву, пока не нашли Соню — в старинном доме возле метро «Чистые пруды». Должно быть, старинные дома нравятся тихушкам больше, чем новостройки — поэтому только там они объявились. Соня всё поняла… Она объяснит всё своему сыну, и он тоже перестанет бояться. Ведь он — её сын. Тихушки должны служить ему так же, как ей.