В каменной долине - [119]

Очистили акинтцы Бовтун от камней.

Сад посадили.

Растет, взрослеет сад — «молодые деревца взбегают на холмы, спускаются вниз по склонам ущелий, вдруг теряют друг друга из виду, потом встречаются опять и кружатся вместе с ручьями». Красота!.. И тот маленький сад, для которого Арма когда-то мастерил гур, стал именно таким, каким Арма его себе представлял: кусты шиповника и роз вместо дерущихся камней служат ему оградой, и гур стоит там, где ему положено, — у стены кухни. «Капает вода из гура... Бока его стали уже замшелыми, и с нитей мха медленно падают серебряные капельки. Ветви плакучей ивы вперемежку с солнечными бликами отражаются в нем, и кажется, что с краев его срывается песня замшелых утесов».

Патриархальная идиллия... Сельская пастораль…

Но это — фасад, авансцена, а там за кулисами рыцари пользы уже стригут купоны с этой красоты — сплавляют налево, по темным «каналам» первые фрукты... И даже Арма «приспособили» к грязному делу — отвез он пушистые персики седому человеку в летах, а полученный с него «должок» разделил с агрономом Бадаляном.

Пропил Арма грязные деньги, даже не сосчитав, сколько заплатили ему за измену Саду, за первый «шаг, угрожающий падением». Пропил, освободил карман. Это — Арма... А Варос? Варос уже все лозы в своем саду перещупал — подсчитал: не меньше тонны винограда соберет. Но что такое тонна винограда в виноградный сезон, если у него мечта: чтобы денег было столько, сколько облаков в небе... И Баграту тонны мало — открыл в ущелье новую каменоломню — уже восьмую... И Еро никак не может позабыть о лисе-Сарибеке. Смерть рядом ходит, а он все о мести думает, уж очень хочется ему пережить бывшего соседа...

И вдруг сюжет делает крутой, но уже как будто знакомый нам по легенде о Дерущихся Камнях поворот: нежданно-негаданно хлынул с небес поток, понесся к каналу, увлек за собою проклятые камни, перекрыл путь воде, грозя смыть и виноградные лозы, и фруктовые деревья!..

Арма не раздумывая бросился в канал. За ним было ринулся и Варос, но Баграт остановил его...

Ну вот, догадываемся мы, сейчас они начнут ссориться, выясняя, как лучше поступить — преградить путь потоку или освобождать от камней канал, а вода ждать не будет, унесет Сад в ущелье...

Но Галшоян не дает нам насладиться своей «догадливостью»: герои «Горнила» поступают не так, как герои легенды о Дерущихся Камнях, — забывают свои распри и спасают свой Сад.

«Арма вдруг схватил Вароса за руку, и не успел тот опомниться, как оказался в канале, а потом по ту его сторону. И никаких слов больше не было, все поняли, что надо делать... Варос передавал камни Арма, который стоял в полный рост в разлившемся канале, Арма передавал их второму, второй третьему».

Писатель романтического склада вряд ли бы удержался, чтобы не поставить здесь точку — эффектная бы вышла концовка! Но Галшоян не любит эффектов, во всяком случае эффектов, которые могут исказить его мысль. Слов нет, испытание внезапной опасностью — трудное испытание, оно открывает внимательному взору многое, и все-таки меньше, чем испытание буднями. Сегодня — Работой, завтра — Работой, послезавтра — Работой. Работой, у которой одно оправдание и один праздник — знать, что она нужна, необходима, не только Миру, Дому и Саду, но и тебе самому!..

Есть какое-то дразнящее и не сразу понятное противоречие между той тяжеловатой, торжественной, напряженной серьезностью, с какой изображено в романе начало Битвы с камнем — и земля, и люди на ней, и молоты в их руках словно бы плавятся в солнечном «горне», и нарочитой, подчеркнутой будничностью финальной, заключительной главы. И день какой-то серый, холодный — быть завтра снегу, и мысли под стать этому декабрьскому дню, и разговоры... И дело, которым акинтцы заняты, — нужное, конечно, дело — надежно укрыть от холода лозы, и трудоемкое: по тридцать лопат черной жижи на каждый виноградный кустик, а сколько их — этих кустов! Но нет в нем былого напряжения... Работа как работа. Не больше того. И даже Мать-гора, которая в первых главах романа придавала пейзажу что-то «библейское», сейчас, со своей поседевшей вершиной, кажется какой-то домашней, словно смертельно уставшая крестьянка...

Обманутые этой будничной монотонностью, этой привычной суетой повседневности, мы чуть было не прозевали очень важное событие: в этот серенький декабрьский день Каро-строитель обнаружил, что все его камни — числом шестьдесят — разбиты.

Все — и круглые, и овальные, и эллипсоидные, и треугольные, и многоугольные...

Что это? Злая выходка рыцарей пользы, которым колонна Каро — этот «монастырь духа», этот памятник антипользе — кажется дерзким вызовом?

Или протест «здравого смысла» против неуместного донкихотства?

А может быть, жест живой жизни, которая не хочет, не может принять эту абстракцию, пусть красивую, пусть возвышенную, но в своей возвышенности слишком холодную и высокомерную?

Мушег Галшоян не отвечает на этот вопрос, словно бы предлагая читателю выбрать тот вариант ответа, который ему больше нравится. Но судя по всему, сам он, так же, как и его «второе я» — философ и агроном Арма, предпочитает третий. Последний.