В каменной долине - [118]

На этом несколько абстрактном, при всей своей поэтичности, и статичном, при всем своем внутреннем динамизме, решении Арма не останавливается. Да и для Галшояна сюжетная эта метафора — лишь средство повысить контрастность конфликта, прорастить его в глубину, чтобы затем вывести на линию современного социального опыта. Читатель, внимательно следящий за творчеством В. Белова, В. Шукшина, Е. Носова, И. Друцэ и других «деревенщиков» (прошу прощения за этот неловкий, но, увы, широко распространенный в нашей критике термин), успел наверняка заметить, что первым произведениям этих писателей было свойственно романтическое увлечение поэзией земледельческого труда вообще и человеком из народа в частности; словно бы не замечая противоречий в жизни современной деревни, они изображали ее неким «оазисом», сохраняющим утраченную городом «духовную целостность».

Отдала дань этому увлечению и армянская проза. Чтобы убедиться в этом, перечитайте раннюю повесть Гранта Матевосяна «Мы и наши горы»...

Прошло несколько лет, и маятник резко качнуло в другую сторону. В последней повести того же Матевосяна «Мать едет женить сына» (она была опубликована в журнале «Дружба народов») мы снова видим уже знакомый нам Цмакут, но едва узнаем его: это уже не оазис «нетронутого цивилизацией существования», не родник естественности и простоты, а взбаламученное море страстей человеческих, слепых, темных, разрушительных...

Не учтя этих обстоятельств, мы не сможем в должной мере оценить ни спокойной трезвости, с какой Мушег Галшоян строит свою «художественную модель» национального характера, ни мужества его исследовательской воли, направленной на то, чтобы «погасить» как романтический «восторг», так и романтическую «панику», ни внутренней полемичности его романа.

Да, Галшоян серьезно обеспокоен тем, что в том «сообществе» человеческих типов, которое представляет на сегодняшний день как бы совокупный национальный характер, слишком много пространства занимают «рыцари пользы», то есть люди, подобные Еро и его сыну Варосу, для которого «собственная машина — высшая цель», и не скрывает, что видит в этом угрозу народной нравственности.

Однако Мушег Галшоян видит и другое, а именно то, что национальный организм, пока он здоров и жизнедеятелен, способен нейтрализовать эту опасность, что внутри него функционирует некий «защитный механизм», работающий по простой, но надежной «схеме»: «действие равно противодействию»...

Вчитайтесь в роман, и вы обнаружите любопытную закономерность: чем активнее разворачивается Еро, тем упорнее стоит на своем Арма: он должен доказать, что «не хлебом единым жив даже тот человек, который этот хлеб растит».

И это отнюдь не единственная пара героев, чьи отношения в романе строятся на законе «противодействия». «Где хлеб, там и дом», — утверждает Про, и вроде бы не от себя утверждает, а ссылается на мнение народное — в народе, дескать, так говорят, — на что ее «оппонент» отвечает: «Народ такого сказать не может... Это слова глупца. Или того, кто душу черту продал. Ну, а ежели эти слова народу по нраву пришлись, значит... Пропал тот народ»...

Хочу обратить внимание читателей и еще на одну важную для понимания «Горнила» подробность.

В начале романа Арма, слушая вполуха рассказ Еро о его пожизненной распре с Сарибеком, тем самым Сарибеком, что похож на лису, — вместо ответа рассказывает легенду о Дерущихся Камнях:

«Долго бродил по белу свету обиженный на людей человек... Приглянулось ему это ущелье, а больше всего речка, в которой когда-то было много рыбы. Построил он на берегу речки хижину и стал себе жить-поживать. Ловил он в речке рыбу, жарил ее, ел, ловил, жарил, ел, ловил, жарил... И так долгие годы... И надоело ему все, затосковал он. Уже и рыба не по душе, и день годом кажется. И однажды стал он молить заглянувшего в ущелье путника: «Божий человек, стань мне соседом». Ловят они вместе рыбу... ловят вместе рыбу... ловят рыбу... ловят... И наскучило им это, и подрались они со скуки, поделили и речку, и рыбу в речке. И наскучила им своя рыба. И стали они со скуки драться — дерутся, дерутся... И однажды в пылу драки видят, катится по ущелью поток. От ужаса вцепились они друг в друга еще крепче и окаменели... И остались в ущелье на берегу речки две хижины, а между ними два сросшихся камня торчат торчком, и похожи они на людей, вцепившихся друг другу в глотку. А вокруг них раскидана галька, словно гладенькая рыбешка».

Ерем, как и следовало ожидать, на свой счет заключенного в легенде намека не принял — зачем, если есть пожизненно виновный — Сарибек, Сарибек-лиса, Сарибек-жадюга... Впрочем, и Арма не столько к Еро обращается с прописной моралью, сколько подводит итог своим первым, не слишком веселым наблюдениям над нравами новоселов Акинта: дома новые, а предрассудки старые — передрались сразу же после раздела Карцанка. И вот уже на границе новых участков Вароса-прагматиста и Каро-идеалиста торчат торчком два камня, и сторожа эти, стоящие бок о бок, слишком уж напоминают Дерущиеся. Камни оставленного, затопленного, стертого с лица земли, но все еще живого в душах людей «ущелья»...