В каменной долине - [115]

Не правда ли, все это, начиная с «одного горшка», в котором каким-то чудом уместился весь необходимый для жизни скарб, и кончая невесткой из Хута, которая сидела-поджидала Миро у дверей бакалейной лавочки, очень похоже на сказку о счастливчике Миро?..

Совсем иначе ведет себя Дзори Миро во время своего третьего путешествия в Ереван — трезво, оборотисто, как и положено крестьянину, решившему вывести сына «в люди»:

«Он встал посреди дороги, поднял свою палку и остановил «Волгу». Белого барана (не жертвенного, нет, вполне обычного барана, которого Арут, едва очутившись в городе, продал, и за хорошую цену. — А. М.) он поместил в багажник, сам сел рядом с водителем, а Арут расположился на заднем сиденье. А до этого Дзори Миро целую неделю гадал: «Примут сына в институт или не примут?»

И все-таки страх перед именем Арут оказался не напрасным — своего третьего Арута Дзори Миро тоже потерял, хотя и не так, как первых двух.

В уже упоминавшемся послесловии к русскому изданию «Дзори Миро» Вардгес Петросян писал: «Я не считаю случайностью, что Ове послал своего старшего сына, будущего писателя, в Ереван — учиться на агронома: самым главным для него была верность земле, и сын понял это самое главное. И хотя после окончания института Мушег Галшоян проработал агрономом всего два-три года, я не думаю, что, по большому счету, он переменил свою специальность. И повесть «Дзори Миро», очерки его и рассказы — это прославление земли труда и людей, обрабатывающих эту землю».

Как видите, у Галшояна была возможность, не отступая от правды жизни, кончить повесть вполне идиллически, но он предпочел другой, драматический финал: Арут-третий не стал агрономом, выбрал себе вполне городскую специальность, и для Миро это не просто печальная неожиданность, но трагедия, из которой уже нет выхода. Понимает ли это Арут? Конечно, понимает, недаром, сидя за столом отчего дома, для него построенного, но ему совершенно не нужного, пытается вывести формулу случившегося:

«Арут сидел за столом и, задумавшись, карандашом чертил какие-то замысловатые линии. И сам не заметил, как на бумаге получилось ущелье — куда более глубокое и широкое, чем то, на краю которого стоял дом его отца... Пунктирная линия тянулась от отца к нему, но, не дойдя до него, падала в бездну ущелья. Пунктирная линия тянулась от матери к Маринэ, но, не дойдя до нее, падала в бездну ущелья... А на дне этого ущелья линии сходились, сплетались друг с другом в запутанный клубок».

Пока для Арута все это лишь формула, вернее график, отражающий положение дел в семье Арутюнянов. Но мы можем мысленно продолжить «пунктирную» линию его судьбы и представить себе, что будет чувствовать этот Арут, когда через много лет, подобно герою поэмы Сагияна «Возвращение», вернется на родину и увидит, что

...в комнате, в комнате, в комнате той,

Где старый Саак еще прошлой весной...

Печная зола уже сделалась мхом,

И дверь заколочена свежим крестом,

И старый Саак из другого жилища

Глядит на печальное пепелище...

Я в комнате этой сегодня один,

Твой старший, твой самый неправильный сын,

И совесть вдруг сделалась тяжкою ношей...

В дедовском доме один-одинешенек,

Наедине с непосильной утратой,

Даю себе сам непосильную клятву:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Развеять, рассеять, осилить беду

И от запустения, от разорения

Спасти свой наследный, фамильный очаг!

О что же мне сделать, мой мудрый Саак,

Чтоб снова запахло уютом и дымом

Над милым порогом, порогом родимым?

Для Арута Арутюняна, сына Дзори Миро из Караглуха, еще не пришло время задать себе этот вопрос. Но Мушег Галшоян, сын Ове из Сасуна, задал его себе; задал и ответил романом «Горнило».

Не первый задал и не первый ответил, интерес к народной жизни — одна из характернейших особенностей советской прозы последнего пятнадцатилетия. Читателям «Дружбы народов», хорошо знакомым с творчеством Гранта Матевосяна, я думаю, не нужно доказывать, что и в армянской литературе вопрос этот — что делать с деревней — один из самых острых, самых конфликтных. Я бы даже сказала так: здесь это вопрос номер один. И вот почему.

Несмотря на то что в Армении очень мало земли, пригодной для земледелия, она до самого последнего времени считала себя «республикой земледельцев». «Древней республикой пастухов и земледельцев», — как сказал Грант Матевосян. И дело тут не в количестве жителей, занятых в сельском хозяйстве, а в самом типе национального самосознания, внутри которого, как косточка в спелом плоде, сохраняя в себе прообраз будущего, уходящего корнями в прошлое, жили два главных понятия — человек и земля, земля и человек на ней. В этих условиях массовый уход из деревни, связанный сначала с ростом городов и становлением национальной промышленности, а в последнее время с бурным развитием НТР, — не мог рассматриваться и не рассматривался никогда как узко деревенская проблема. В силу специфики природных условий армянская деревня долго не могла погасить человеческий «дефицит» простым увеличением процента механизации, а это создавало новую опасность: относительная непроизводительность земледельческого труда разрушала его традиционно-национальную «престижность», если употребить социологический термин. Не приняв во внимание этих обстоятельств, мы не поймем в полной мере и роман Мушега Галшояна.