В Камчатку - [48]

— Ой ли, — усмехались старые Волотькины товарищи, — да не удержишь сокола в руке, да не укусишь себя за локоть.

Сбежал все-таки Атласов.

Ломаев бесновался у казенки: топал ногами и потрясал кулаками, наскакивая на казаков, которые виновато оправдывались, но Ломаев их не слушал.

— Пьяницы! Бестолочи! Волотьку упустили! Да вас повесить мало!

Ломаев сознавал (однако вида не показывал), что Атласов на воле ему опасен, что, если хоть один казак переметнется сейчас на сторону Атласова, за ним потянутся и другие, и ему, Ломаеву, не остановить этого потока, а оставшись в одиночестве, он сам займет место в казенке, незавидное, гнилое место.

Анциферов, который наблюдал за всплеском гнева Семена Ломаева, приблизился к нему (Ломаев, похоже, его и не заметил) и хлопнул по плечу, отчего новый приказчик на миг от неожиданности смолк, и Анциферов, воспользовавшись замешательством Ломаева, сказал казакам:

— Идите! Приказчику надо будет, он и позовет.

А когда насупленные казаки, закинув за спину ружья, сплюнули и в молчании удалились, он, сдерживая Ломаева взглядом, упрекнул его:

— Ты, Семен, не гневи народ. Атласова скинули сам знаешь как…

— Угрожаешь? — Лицо Ломаева перекосилось и рука дернулась к палашу, точь-в-точь повторив такое же дергание, которое было у Атласова и которое всегда приводило в ужас казаков.

Анциферов усмехнулся, и Ломаев понял его усмешку, ответив улыбкой, попросив тем самым извинения. Улыбнулся и Анциферов. Лицо Ломаева приобрело то доброе выражение, которое всегда уравновешивало буйство казаков и которое и было сутью Семена Ломаева, государева человека.

— Тебе власть дали, Семен. Она твоя. А народ не прижимай. Устал народ…

В Нижнекамчатском остроге, пересидев ночь у женки Степаниды, Атласов ринулся к заказчику, командиру острога:

— Я. властитель Камчатки, тебя смещаю, власть твою забираю и казаков ставлю под свою руку.

Заказчик Федор Ярыгин был детина здоровенный, помоложе Атласова и посильней; последнее выяснилось при жестоком мордобойстве, случившемся после слов Атласова: «Отдай ключи от приказной избы, а то уши отрежу!» За всю жизнь не бывал Атласов так пребольно бит. Он, крадучись, пробирался по-за избами к Степаниде, пряча даже от дневного света разбухшее лицо.

Выборный приказчик Семен Ломаев спешно прислал казака Мармона в Ннжнекамчатский острог: выдай, Федор Ярыгин, смещенного Атласова, беглеца и вора, иначе он взбаламутит острог твой, и пойдет полыхать полымя жилье казацкое.

— Скажи Ломаеву, паря, что Волотьку он не увидит, он нами повязан и самоуправства его мы не потерпим. — отвечал Федор Ярыгин.

— Но мне приказано… — возражал без особой настойчивости и охоты Мармон, и Ярыгин увидел, как тот освобожденно перекрестился. Не медля, приговаривая: «Ждут ведь, ох как ждут», — Мармон засобирался в камчатскую столицу, боясь, что Ярыгин одумается, переменит решение и все-таки выдаст ему Атласова, а в подмогу, конечно же, своих удальцов не выставит.

Так и затаился Атласов в Нижнекамчатском остроге.

А Якутск, получив известие о первом недовольстве казаков, вздрогнул и мигом снарядил нового приказчика, законного, назначенного, а то дай волю казакам выбирать приказчиков — чем не вольница в Сибири, почище восстания Стеньки Разина; и доберутся казаки до дьяков и воевод. Пресечь самоуправство в корне! С таким наказом и выпроводил скорехонько сына дворянскою Чирикова из Якутска в Камчатку.

Пятьдесят человек сопровождало и охраняло Чирикова. Нм было придано две медные пушки, сто ядер, пять пудов свинца и восемь пудов пушечного пороха, чтобы знатность посланника не поистерлась, если придется ползать на брюхе, укрываясь от роя стрел коряк-олюторов.

В Верхнекамчатске Чириков принял власть над всеми острожками и заторопил казаков с ясаком — собрать по камчадальским острожкам мягкую рухлядь в ранние сроки и по весне 1708 года вернуться в Якутск.

И все б было как нельзя лучше, если б не ощущение духа Атласова: он вселял в поступки Чирикова неуверенность. Чириков знал Атласова довольно хорошо и, отличаясь от него характером, в котором попеременно властвовали то безволие, то скрытая подлость, побаивался его крутого нрава. Поэтому в Нижнекамчатский острог не спешил и вообще из своего острога старался не выезжать.

Особо струхнул, когда казаки приступили к нему:

— Ну, если Волотька Атласов в Апонское государство не схотел, то ты, Чириков, чай не на посиделки прибыл. Иль государев приказ тебе в Якутске в голову не вбили?

Чириков принялся за объяснения, что он человек новый, осмотреться ему надо, да и оставлять острог боязно…

Зима минула…

За зиму подрос и молодой казак Иван Козыревский — стало ему восемнадцать, усы распушились, бородка погустела, плечи — широкие плечи, что и говорить. И если при смещении Атласова он лишь молча оттеснял его дружков, находясь, как говорится, в арьергарде местного сражения за власть, если ом подчинился лишь возмущению за невыплаченное жалованье и за Волотькино рукоприкладство, то в поездках по острожкам с Данилой Анциферовым он понял главное: Атласова сгубила лютая сила, неспособная правильно оценивать положение, — сила самолюбия. Данила для Козыревского вроде отца. Он учил Ивана, как надо казаку примеряться к приказчикам и заказчикам, на кого из казаков можно положиться, как собирать ясак, чтоб казне в прибыль и сам при шкурках. Но главное ученье, в понимании Анциферова, заключалось в слове «запоминай». Ясачные книги — отчет перед приказчиком, в них не очень-то велеречивый оборот ко двору, главное, где брал, сколько, с кого. Поэтому-то тренировал глаз своего юного друга. Залезут на гору, внизу речка, извилистая, бурливая, вдали горы заснеженные, синеватые. «Гляди, — скажет Данила, — повнимательней гляди. Запоминай!» Сунет в руки прут — черти на земле, что видел, да соблюдай плепорцию, и до гор заснеженных укажи расстояние в верстах, и ориентир на норд, ибо чертеж какой-никакой без ориентира и дурак смастерит, только гроша ломаного за него не возьмешь. Чертеж, брат, наука, он головы требует.