В хвойном море - [18]

Анюта пожала плечами, и нож быстро побежал по картофелине, срезая лентой кожуру.

…До заката грохотал на берегу трактор. Полуголые загорелые мужики и парни ходили по плоту с баграми, лазили в реке, заводя вокруг бревен цепи и тросы. Пачки из пяти-шести бревен трактор волочил по берегу на гриву, а там их катали на грузовик с прицепом. Плот был большой и, казалось Анюте, не убывал.

В кабине трактора сидел Санька. Чистенький кокетливый берет на чубатой голове без единого масляного пятнышка. До пояса Санька голый, и, когда передвигает рычаги, на плечах и груди мышками бегают под кожей мускулы. Из-под широких, сросшихся на переносье бровей добродушно смотрят тихие глаза.

Санька теперь часто поглядывал на Анюту. Раньше она казалась ему обыкновенной девчонкой, как другие одноклассницы, а тут вдруг все в ней будто сияло: и стройность тела, и легкость движений, и горячие глаза, и звучный голос, — все это слилось в одно прекрасное, не дававшее Саньке покоя.

Когда он чувствовал на себе короткий взгляд Анюты, ему вдруг хотелось громко смеяться, делать глупости, а если в эту минуту был на тракторе, то так газовал, что мотор выл, сотрясая всю машину, рвал стальной трос, тянувший бревна. Под крики людей и ругань бригадира Санька вылезал из трактора и с виноватой улыбкой ловко связывал трос, и важнее всего для него было знать, наблюдает ли за этой работой Анюта.

Санька пробовал ухаживать за девушкой, но она однажды насмешливо сказала: «Ты что это, Саша, вроде обхаживаешь меня. Не надо, не стоит». Некоторое время он держался от нее подальше, но вздыхал и всячески старался показаться ей лучше всех.

Мужики посмеивались, а парни наедине говорили ему: «Зря стараешься. Она к изыскателям ходит, там ее завлекает инженер».

Санька знал, что Анюта бывает у изыскателей, чьи палатки стоят в километре от реки, у степного камышистого озера, но про инженера не верил: болтают ребята.

Вечера и ночи стояли сухие. Со степи плыла жара, пропитанная горьковатым запахом полыни. Медленно поднималась луна, обливая плоскую землю тревожным светом.

Засветло поужинав, работники отдыхали, покуривая и лениво рассказывая разные истории и побасенки. А когда вечерняя синева загустела и в ней стали тонуть деревья, бригадир окликнул Анюту, спросил чаю.

— Чай готов, — отозвалась Анюта из своей палатки. Чай пили неторопливо.

Бригадир загнул рукав куртки, посмотрел на часы.

— Время детское… Сань, а Сань, где ты?

— Тут я…

— Может, потешишь? — Бригадир встал, бросил в костер охапку валежника, а сверху зеленых веток. Свет померк, и в сумраке люди казались бесплотными, плоскими, как тени. Но вот сквозь беловато-зеленый дым за-змеились огоньки, потом постепенно слились в пламя, и разом вспыхнувший свет оживил фигуры людей.

Молча сходил Санька в палатку, вернулся с гармошкой под мышкой, постоял, глядя в сторону, где была Анюта, наконец сел и растянул гармошку. Ситцевые, в цветочках, мехи затрепетали, изгибаясь, выдавили нестройные густые звуки, пальцы заходили по ладам мягко, ощупью, и гармошка, всхлипнув, зазвенела.

К костру выступила из темноты Анюта, села на ватник. Санька глубоко вздохнул ртом, на миг затаил дыхание и, полузакрыв глаза, запел:

Мы на лодочке катались,

Золотистый, золотой.

Не гребли, а целовались,

Не качай, брат, головой.

Санька тряхнул гармошку, она захлебнулась в лихом переборе:

Ленты в бантики, ленты в бантики.

Ленты в банты вяжутся.

Мой миленочек ходит франтиком,

Предо мной куражится.

Мы на лодочке катались, 

Ну, и что ж из этого?

Не гребли, а целовались,

Ну, нельзя ж без этого.

Долго пел Санька, а когда умолк и небрежно положил гармошку на колени, Семен воскликнул:

— Ах, мошенник! Ах, злодей! Артист! В город бы тебе, в какой-нибудь дворец культуры. Там бы тебя приметили, там бы ты взошел… да, взошел… А что тут у нас?..

— Я, может, и махну куда, — ответил Санька. — Я одними «Саратовскими страданиями» кусок хлеба заработаю.

— Очень просто, — согласился бригадир. — Нынче песенники в моде.

— Я спою одну старинную песню.

— Давай!

Санька привалился спиной к чурбаку и так, полулежа, запел. Тихий голос шел из груди, сдерживаемый напряженным чувством, будто стыдился чего-то. Постепенно он крепчал, обрастал оттенками, и, казалось, в голос, ведущий основную мелодию, вплетался подголосок, окрашивая песню цветным узором. Иногда голос взбирался на высокие женские ноты, трепетал, готовый порваться, как тонкая нить под непомерной тяжестью, но не обрывался, а плавно опускался на низкий тембр.

Слова песни были простые: о девушке, силой выданной за немилого, о любви ее к «ясному соколу», о верности сердца ее до «самой смертыньки».

Песня закончилась на протяжном полушепоте, последний звук ее не оборвался, а угас медленно, слился с тишиной. Певец полулежал, глядя куда-то в ночь невидящими глазами…

Анюта сидела, сложив руки под грудью, широко раскрытые глаза ее, не мигая, глядели в костер. Лицо у нее было грустное.

Никому не хотелось говорить. И никто не уходил от костра.

Вдруг Анюта быстро встала, накинула на плечи теплую кофту, сказала, не обращаясь ни к кому:

— Я ушла.

— Надолго? — спросил бригадир.

— На сколько надо.