В хвойном море - [16]

— Прими послеоперационную.

Кузьма выпил, поел и моментально уснул, забыв про боли. Боли напомнили о себе позднее, когда снова делали рассечение ран и прочищали их… Полтора года провел он в госпиталях. Его признали негодным к строевой службе, и воевать ему больше не пришлось.

— Вот и все!

— Жутко все это, отец!

— Конечно. — Кузьма шумно вздохнул, не торопясь стал закуривать и после первой затяжки продолжал: — Не верь тому, кто скажет, что храбрый смерти не боится. Все ее боятся, но некоторые презирают.

— А герои?

— Героями делаются не по намерению, что ли. Наверное, никто не думает: сделаю я то-то и буду героем. Вот тот, который сам сгорел и танк немецкий сжег… За минуту до этого ему и в голову, думаю, это не приходило. А как загорелся сам, тут и сработал внутренний механизм, в душе, значит, — прыгнуть на танк, все равно погибать. Тут уж о своей жизни не думается, все в тебе собирается в одну точку: бить врага… Может, эти мысли мне потом пришли, не знаю. Знаю только одно: надо было стрелять, надо было идти в атаку… И мы делали это.

Отец докурил, затушил окурок, завернул в клочок бумаги, спрятал в карман.

— Пойдем, жарко очень, устал я что-то.

Уже на ходу он с сожалением сказал:

— Надо было оставить несколько окопов и блиндажей… Для наглядности вам, молодым.

8

Оркестр играл веселое, играл слишком громко. Это, видимо, нравилось черному, лаково блестевшему негру, танцевавшему с белой русоволосой девушкой. Негр улыбался, красные вывернутые губы его растянулись по широкому лицу, большие выпуклые глаза с желтыми белками влажнели, длинные с розовыми ладонями руки крепко прижимали девушку. Пара иностранцев — толстячок средних лет с безволосой головой и поджарая старуха, лихо выламывалась в твисте.

Сидя за бутылкой пива, Митя смотрел на этих незнакомых людей, собравшихся в ресторане, и чувствовал себя непривычно. Оставив отца отдыхать, он побродил по городу, зашел в ресторан от скуки. Но, пробыв полчаса, он стал жалеть, что зашел сюда. А пойти в незнакомом городе было некуда, и он сидел, наблюдая за посетителями. Судя по всему, тут были главным образом туристы. Зачем они приехали? Что их влекло сюда? И что они увезут отсюда? Осколки, таившие когда-то смерть и теперь безопасные? Ружейные гильзы, позеленевшие от времени? Фотоснимки собственной персоны на фоне фигуры скорбящей матери? Или воспоминание о любовном приключении, случившемся в этих местах?

К столу, за которым он сидел, подошла парочка, разопревшая в танце, заняла свои стулья. Молодой мужчина усадил подругу, поцеловал ее в рдеющую щеку, налил в бокалы вина. Они молча немного выпили и стали закусывать шоколадом, влюбленно глядя друг другу в глаза.

Оркестр на время умолк, и стало слышно позвякивание посуды и приборов, разговор, сливавшийся в нестройный, еще трезвый шумок. Все были хорошо, по моде одеты, выглядели здоровыми и беззаботно уверенными в себе, как выглядят люди на подступах к солидным должностям или уже занимающие их. Так по крайней мере казалось Мите. Еще он отметил про себя, что большинство мужчин были моложе его отца.

«Значит, почти все тут не нюхавшие войны, — решил Митя. — В войну или под стол пешком ходили, или еще не были в проектах… — Поглядывая на веселые, самодовольные лица подвыпивших посетителей ресторана, он неожиданно для самого себя почувствовал гордость. — А вот мой батька воевал. И ранен… А те… семь с лишним тысяч… зарытые в кургане… они сейчас не были бы еще стариками, могли бы пить вино, танцевать, целовать женщин… У большинства из тех не осталось потомства: они были очень, очень молоды…»

Подобные мысли никогда прежде не занимали его ум и обожгли своей обнаженной сутью мальчишескую душу. Он даже покраснел и отвел глаза от целующихся соседей по столу…

Раздумье Мити прервал оркестр. Ударил барабан, звякнули медные тарелки, заныла скрипка, застонали саксофоны, засвистели флейты, зарокотала труба. Митя пробрался мимо танцующих к выходу, на улице снял душивший галстук, засунул в карман.

9

Когда Митя пришел в общежитие, отец пил чай с сушками.

— Не ожидал, что вернешься так скоро, — сказал отец.

— Хватит, нагулялся.

— Пей чай.

— Не хочу, пива выпил.

Митя разделся, лег на кровать, закинув руки под затылок, смотрел на отца, как тот, разломив сушку в горсти одним сжатием пальцев, клал в рот обломок за обломком, с хрустом дробил зубами, потом запивал чаем.

— Папа.

Отец медленно повернул голову на зов сына.

— Папа, ты встречал кого-нибудь из своих фронтовиков?

— Нет, не доводилось.

— А остался кто в живых?

— Не знаю. Должны быть. Раненых из нашей роты встречал. В медсанбате. А потом разъединили нас. В госпиталях-то сортировали не по службе и не по дружбе, а по увечью. Ну и развезли кого куда.

— Я в газете читал… в Москве, в сквере у Большого театра, каждый год собираются летчики одной эскадрильи. Вот бы вам собраться.

— Интересно бы.

Помолчали.

— Да, так вот. Двадцать восемь лет прошло, — сказал отец, разбирая постель.

— С тех пор как ты на кургане-то?

— Да. Двадцать восемь!..

— Это чуть не в два раза больше, чем я живу на свете.

— И вот — встреча с прошлым… — Кузьма не договорил и умолк.