В гору - [183]

— Сын ругается, что я к лошади так привязался. Но что я могу поделать, раз жизнь так прожита. Корова, овца — то для молока, шерсти. А лошадь? Она всегда была моим помощником, а плата ей за работу — корм. В неурожайные годы возила бревна, землю пахала, а довольствовалась болотной осокой и не роптала. И как я ей скажу: «Расстанемся, друг, — тебе идти в другую конюшню. Должна будешь слушаться кого придется. И кто знает, как с тобой будут обращаться… Кто ударит, кто плохо кормить будет, передохнуть не даст в конце борозды». И то сказать, я лошадей покупать-то покупал, но ни одной не продавал. Все в «Кламбурах» свой век доживали.

— Мучить или морить голодом лошадей мы не позволим, в этом ты можешь быть уверен, — сказал Озол. — Ты бывал когда-нибудь на коннопрокатном пункте? Разве там у Яна Приеде лошадям плохо живется?

— А как было при Калинке? — напомнил Пакалн.

— Таких Калинок мы в артель не пустим. В артели всю тяжелую работу будут делать машины, а лошади будут на подсобных работах.

Пакалн снова замолчал. Заговорил только немного погодя.

— Знаешь, о чем я попрошу, — дай годик присмотреться, какие там порядки будут, как с лошадьми будут обходиться. Привыкну… увижу, что все хорошо, что можно Лауциса доверить.

— Живи, дедушка, пока по-прежнему, — Озол встал, пожал старику руку. — Я думаю, что мы даже раньше докажем тебе, что и в артели лошадь — друг крестьянина.

— Не обижайся на старика, что мало мне это новое в мыслях принять — хочется руками пощупать, — извинился Пакалн прощаясь.

— Ничего, живи себе спокойно. Я думаю, что через год у нас будет, чему и подивиться и что руками пощупать, — сказал Озол.

— Дай бог, дай бог, — пожелал Пакалн.

В этот день Озол к Лидумам не пошел.

Разговор с Пакалном его как бы удручил, сделал рассеянным. Он думал о том, какой крутой поворот в душе крестьянина означает переход к коллективному хозяйству. Крестьянину пока еще трудно понять, что он в артели является хозяином земли, хотя она и не числится за ним, что лошадь, хотя она и на общей конюшне и паспорт ее не у него в кармане, все-таки принадлежит ему и что эта лошадь все же будет работать на него, что о ней надо заботиться и беречь, как свою. В течение столетий он привык к тому, что земля является частной собственностью, которую можно покупать и продавать, сдавать в аренду или же оставлять необработанной, и никому не было до этого дела, кроме как ее собственнику. Это прививалось из поколения в поколение и было закреплено законами государственной власти. Разумеется, никому также не было дела до того, что люди разорялись, что имущество их продавалось с молотка, что некоторые наживались на чужом труде. Ко всему этому так привыкли, что новые идеи, новый образ ведения хозяйства не у каждого сразу укладываются в голове. Как глубоко и правильно Ленин понял душу крестьянина, сказав, что сила привычки — самая страшная сила. Вот тот же Пакалн — он не хочет умирать, не увидев, как будет расти и развиваться первый колхоз в волости. Смутно он чувствует, что в этом нет ничего плохого для него, для человека, который никогда не ел хлеба, не заработанного собственными руками, и который всегда первым откликался на призывы Советской власти, не проявляя ни корысти, ни жажды к наживе. И все же он насторожен к новому, ибо не видел его и, как он сам говорил, не щупал своими руками.

Какая огромная ответственность лежит на пионерах общего поля — доказать тысячам людей, которые с напряженным вниманием будут следить за тем, как артель приходит к зажиточности, к культурной и более легкой жизни.

Это потребует труда, большого труда, потому что без труда ничего нового на свете не создашь. Поддаться иждивенческим настроениям, ждать, чтобы государство для начала все дало даром, значило бы строить здание на песке.

Надо преодолеть и внутренние противоречия в самом колхозе — вложить все силы в строительство, расширить посевы, увеличить поголовье скота, быстрее осушить луга, улучшить пастбища, выкорчевать негодные кустарники — добиться высокой оплаты за трудодень, заинтересовать колхозников, чтобы они не махнули рукой на общие поля и стада и не занялись только своим приусадебным участком, своими коровками. Чем ощутимее будет крестьянину польза от общего хозяйства, тем усерднее он примется за труд. Прописные истины! И все же они сложны, пока в человеческом сознании живет ветхозаветный Адам, который все нашептывает — дери с другого, сколько можешь. Тень поместья еще затмевает сознание крестьянина. Помещик был грабителем, помещик забирал у крестьянина землю, мучил его предков, а его самого обрекал на полуголодное существование. И если помещик забирал у крестьянина землю, то срубить в лесу имения бревно, накосить на барском лугу травы — не преступление. А потом, когда помещичьи леса стали называться собственностью государства, они в глазах крестьян остались такими же никому не принадлежащими лесами, и даже самый строгий ревнитель частной собственности не считал кражей — спилить сосну в казенном лесу.

Вот почему надо бояться, чтобы на общее добро люди не смотрели как на бесхозное, от которого можно урвать — тайно обмолотить зерно, накосить травы и клевера для своей коровы. Надо перевоспитывать людей, наряду с подъемом материального благосостояния поднимать сознательность людей.