В горах долго светает - [26]

— Он говорит: сначала мы очистим нашу землю от душманов, учиться будем после.

— Скажи ему, товарищ, — он не прав. Учиться надо всегда, особенно в революцию. Это — завет Ленина. Настоящий революционер в одной руке держит винтовку, в другой — книгу.

Взлетая, увидели на дороге колонну бронетранспортеров и грузовиков — подходил батальон афганской армии.

Красные облака как будто передали свой цвет полуденным горам, и над сизыми провалами ущелий, над серо-желтыми лоскутами долин текли красно-коричневые хребты, ребристо блестели багровинкой изломы скал. Не хотелось верить, что среди этой первозданной красоты прячутся люди с заросшими шерстью душами, где гнездится только ненависть и злоба. Прячутся и точат нож на свой народ...

За хребтом, в новом межгорье, на них во все глаза глянуло синее небо, плавным веселым хороводом пошли серо-голубые пики в серебряных острых папахах. И такой невозможно далекий, такой милый образ встал перед Лопатиным, что в груди защемило, он тряхнул головой, чтобы ушло видение, не заслоняло узкой небесной дороги в нарастающих горах. И оно послушно растаяло, тихой серебряной каплей скользнуло ему в грудь, стало крохой тепла в дальнем уголке души.

«Я теперь люблю тебя еще больше, я позову тебя памятью, когда будет можно. Сейчас нельзя — ущелья извилисты, а камень расступиться не может... И по вертолету снова стреляют...»

III

Словно раненый волк, по кровавому следу которого идет неутомимый охотник, Кара-хан уползал в глубину неприступных гор. На крутосклонах вели коней в поводу, горячей солью жгло глаза, срывалось дыхание, стучала в ушах кровь, и, словно в сером чаду, то вспыхивал в глазах бешеный огонь, пожирающий сухую деревянную школу, то мерещились лица убитых, казалось навсегда забытые и вдруг врывающиеся в память, — недвижные, с остекленевшими всевидящими глазами. То лицо пегобородого из царандоя, повешенного за ноги на суку гранатового дерева, то дорожного рабочего, повешенного на суку яблони, то инженера-оросителя, которому отрубили голову, то солдата-сапера, внезапно захваченного при разминировании шоссе, — в последний момент он прижал к груди мину направленного взрыва и обратил убийственный сноп огня и осколков в набегающих на него «воинов ислама». Счастье Кара-хана, что не вышел тогда из-за скалы... И наконец, лицо этого молодого «красного муллы» со снежной бородой аксакала, из-за которого случилась последняя беда.

Может, правду говорят, что убитые начинают неотступно преследовать убийцу?.. Если так — шайтан с ними, с убитыми! Кара-хан не боится мертвых преследователей, живые куда хуже. И все же страх растет тем больше, чем больше остается мертвых за его спиной. Может, это от военных неудач? За что же аллах разгневался на своего верного воина? Разве три года назад подумал бы Кара-хан, что станет, как дикий зверь, прятаться по горным щелям в краю, где от рождения считался хозяином? В газетах, доставленных ему из Пешавара, басмаческие главари похвалялись своими победами над правительственными войсками. Он знал некоторых — темные курбаши, настоящие бандиты, наемные громилы. Это они-то одерживали победы? Обидно. Или все врут: и басмачи, и газеты, и покровители? Ведь ему в Пешаваре — если доберется, — наверное, тоже придется врать. Кто же станет давать деньги и оружие, если нет крупных побед!

Три года прошло с того проклятого апреля, перевернувшего всю жизнь в стране. Впервые он услышал об апрельских событиях, находясь в Исламабаде, куда вывозил развлечь недавно купленную молоденькую жену, и даже развеселился тогда: надо же — революция! До чего расхожи модные слова! В стране, где четверть населения ведет кочевой образ жизни и поддерживаются родоплеменные отношения, где вождями племен становятся по наследству, где существует долговое рабство и рабство женщины, а на тысячу человек едва ли сыщется один, умеющий читать коран, — в такой стране возможны правительственные перевороты, но не революция. Пусть их! Кара-хан одинаково чувствовал себя и при короле, и при Дауде. Тому, кто владеет лучшей землей в трех плодородных долинах провинции и лучшими пастбищами на высокогорье, на кого работают не только наемные батраки, но и пожизненные должники-кабальники, тому, чьи счета в банках непрерывно растут, нечего тревожиться при сменах правительства. Но уже следующим утром его разыскал в отеле сосед-помещик, с которым когда-то вместе учились в Англии, шлялись по борделям Антверпена, игорным притонам Лозанны и Монако, и с тревожным лицом протянул свежие газеты. Кара-хан читал и не верил глазам: земельные декреты нового правительства разительно походили на те, что после Октября в России приняло правительство Ленина.

— У нас одиннадцать миллионов дехкан, — хмуро говорил сосед. — Если они поделят между собой наши земли, мы никогда не получим их обратно.

— Одиннадцать миллионов баранов! Разве недостаточно нескольких тысяч пастухов, чтобы загнать стадо в хлев?

— Теперь не времена Амануллы, — возразил сосед. — У Тараки есть партия. Эта партия будет укрепляться за счет тех самых дехкан. Не забывай: северные ветры дуют в нашу сторону вот уже шестьдесят лет. Многие афганцы побывали в России. Еще король посылал туда учиться студентов, и не все они дети помещиков. У нового правительства есть сильная опора в армии и среди интеллигенции. Я уже не говорю о рабочих.