В горах долго светает - [13]

Кошелев — бригадиру: «Ищи ворованное!» Потыкался тот по сеням да по пустой кладовке, вернулся: ошибка вышла, виноват. Милиционер — за протокол: «Придется тебе, земляк, отвечать за клевету по закону». А Кошелев и говорить ничего не стал, взял бригадира за шиворот и — лбом в дверь. Люто ненавидел доносчиков, его перед войной, говорят, из-за какого-то гада на три года упекли. Тот тоже написал донос в сельсовет на хорошего человека, партизана бывшего. А сам, гад, в гражданскую у беляков служил. Ну, Кошелев встретил того сукина сына на мосту и — головой в воду... Да, вот и с бригадиром разделался.

— Как его фамилия?

— Кого? Бригадира того? Шут ее знает! Этакую плесень помнить! Хороших людей помнить надо.

— Я почему спросил? Твою «теорию», батя, проверить хотел. Был у нас в школе злостный ябедник, только фамилию забыл. Его лупили, а он снова ябедничал. Лупили сильней — и он ябедничал злее. Так и шло. — Андрей засмеялся.

— Может, и сынок бригадиров, кто знает? Да шут с ними!.. Кошелев потом и говорит жене Огородникова: «Мужа твово мы со склада не отпустим. Когда из разрухи военной выдираемся и каждый грамм на учете, такие и должны состоять при материальных ценностях». Потом — милиционеру: ты, мол, с протоколом успеешь, пиши-ка постановление сельсовета об оказании материальной помощи кладовщику Огородникову по инвалидности его и временным материальным затруднениям — с утра в правление представлю... Предсельсовета — он Советская власть, а Кошелев — такая власть, ого-го! Попробуй не исполнить! Его и районные начальники боялись. Как наденет шесть орденов, среди них — две Славы, да медали во всю грудь, перетянется ремнем, натянет хромачи со скрипом — все двери настежь. Жалко, недолго у нас поработал...

— А бригадира судили за клевету?

— Кто его судить станет? Не до того было. Уехал потом куда-то. — Отец прикурил, медленно выпустил дым. — Да, строгое время было, тяжелое. Мало военной разрухи, мало вдовства и сиротства — нас тогда в эту самую «холодную войну» втянули. Нарочно, я думаю, штоб силы последние вымотать. Слыхал я, будто на свою атомную бомбу да на ракеты мы потратили больше, чем на всю войну. Правда?

— Вероятно, батя.

— Хошь смейся, хошь плачь, а я в двадцать лет не верил, што придет время, когда можно будет есть хлеб досыта каждый день. Не верил. Кажется, в армии в первый раз наелся досыта.

Помолчал, пуская медленный дымок, вспоминая свое, и спохватился вдруг:

— Да, про нынешнего Огородникова, зоотехника нашего.

Напомнил я Ваське Безрукову про старшего Огородникова, а потом и указал на сына его: полюбуйся, мол, как добрый пример отца сына творит. Он же батя вылитый, наш зоотехник. Не по обличью — по обличью-то он больше в мать. Ты сходи-ка на ферму, глянь, какой у него там порядок. И так дело поставил — грамма кормов у него не пропадет. Косились тут на него иные, кто прежде за колхозный счет норовил свою скотину выкормить. А все же второй срок депутатом избирают. Народ, он видит, ради чего человек старается. Ты вот капитан, летчик — ну-ка, покажи свои ордена? Нетути! У Огородникова скоро второй будет, хотя он зоотехником.

Андрей усмехнулся:

— Может, и слава богу, что у меня орденов нетути? Знаешь, батя, когда на военных ордена сыплются?

— Да уж знаю...

Медленно разгоралась ранняя заря, заголосили петухи, глуша зарянок, и, когда умолкли, далеко-далеко за лесами, на моховых болотах, журавль протрубил утро.

— Ишь ты! — удивился Андрей. — Значит, держатся еще журавли на Мохоухе?

— Держатся. Там каждой весной несколько пар гнездится. Охотники наши и грибники берегут их, стараются зря не тревожить. Люди как бы совестливее, бережливей стали к зверью и птицам, хотя всякие есть, конешно. Но ребята поменьше стали зорить гнезда — это точно... А Варвару ты, Андрей, не обижай.

Отец так неожиданно переменил разговор, что растерявшийся Андрей сразу не нашел слова в ответ.

— Ежели правда невеста у тебя есть, то и шалости никакой не надо с Варварой. Тебе от скуки развлечение, а ее и сломать можно. Однолюбка — в матю свою. Та уж лет десять как с мужем развелась — и никто ей не нужон, хотя баба приглядная, да и фельдшерица, заметный на селе человек. Ты, ежели для развлечения, уж лучше снова к Анне подверни.

— О чем ты, батя?

— О том самом.

— Нравится она мне, — неожиданно для себя тихо сказал Андрей. — Понимаешь, только глянул на нее тогда...

— Видал я, как ты глянул, — усмехнулся отец. — Но как же с той?

— Да никого и нет у меня — так себе, знакомая. Ей-богу!

— Знакомых у каждого много. Главное — штоб без обману. Однако пора мне к удочкам. Ты спать аль со мной?

— Посижу еще.

— Посиди...

О пойманном и отпущенном язе Андрей промолчал: авось не заметит разбоя. Заметит — тогда придется сказать. Не на соседей же отцу грешить...

В окнах Вариного дома, отраженная утренними облаками, разгоралась заря, и в этой алой заре спала девушка в сиреневом. Андрей, насмотревшись, встал, минуя огороды, туманной низиной пошел вслед за отцом. В лугах таинственным пастушком свистнул погоныш, и ледяная тревога пронизала душу Лопатина.

Он вскочил, пораженный глухой, железной теменью, лишь в узкой бойнице лучилась неведомая звезда.