В горах долго светает - [14]

— Товарищ капитан...

Он сразу узнал негромкий голос командира десантников.

— Товарищ капитан, на плато есть кто-то. Я послал выяснить.

Карпухин молча забирался на свое пилотское место, Лопатин остался возле машины. Будить летчиков или пока незачем? Время к рассвету — «собачья вахта», час волков и диверсантов. На пролете он не видел поблизости ни одного человека, но в горах орудуют шайки басмачей и разбойников, эти звери умеют затаиваться. Что ж, вертолетчики и ночью не слепые, о десантниках говорить нечего.

Из темноты неслышно появился их страж.

— Тревога ложная, извините, товарищ капитан. Козлы приходили. Как они, лешие, поднялись с той стороны? Там же обрыв!

— На то они козлы. А извиняться нечего, мы люди военные.

Лопатин обошел площадку. Летчики спали, только возле транспортной машины шевельнулась фигура, и Лопатин узнал офицера, который обеспечивал их взаимодействие с мотострелками и танкистами.

— Что, капитан, начинаются тревоги?

— Ну, без тревог мы еще не жили, товарищ майор.

— Дома — одно, в гостях — другое. Тут лишнего не поспишь. Пойду посты проверю. Ребята надежные, но впервые в таком деле. Сам-то откуда?

— Сибиряк.

— Я так и подумал — понужаешь часто: все «ну» да «ну».

— Это потому, что у нас, в Сибири, дороги длинные. — Лопатин засмеялся и пошел к своему вертолету.

— Опять не спишь, Степан Алексеевич?

— Эти черти на самом интересном месте сон оборвали.

— Красивая снилась?

— Ага, самая красивая наша фигура в бою с истребителем. Прямо как киноленту снова прокрутил: и восьмерочки уже нарисовали, и заставили того коршуна пошире крылья распустить, и на горке из луча выскочили, и в прицел я его как миленького заловил на развороте — так нате вам: подъем. Кабы хоть по делу. Самого торжества лишили: засветить не успел.

— Экая радость — над своим торжествовать. В следующий раз мы промахнемся, а он — нет.

— Своих тоже надо учить, командир. Я ведь того друга, что за нами охотился, лично знаю. Зелень луковая — а гонору! Мы, видите ли, — поршки перепелиные, а он — высокопарящий сокол. Еще бы — истребитель-бомбардировщик! Потом встречаю: ну как, мол? Да ничего, говорит, двойку получил за свободную охоту. То-то, сокол, знай, какие пасти у наших поршков, да поменьше хвастай.

— Это славно, Степан Алексеевич, что ты своего оружия патриот, но для полноценного отдыха в высокогорных условиях советую вызывать более тихие сны, без этих самых стрессов.

— Как это — вызывать? Поделись, командир.

— Ты, Степан Алексеевич, представь себе сиреневую иву...

II

Ночью горы вздрагивали от железного гула: боевые машины пехоты, танки, тяжелые грузовики сошли с темного перевала и прокатились через пустынную долину, подобные узкой железной реке, затем река разбежалась рукавами, всосалась в распадки и ущелья, затихла. Когда серый холодный рассвет осторожно высветлил долину, вблизи развилки дорог, у подножия приземистой горбоватой горы, где печальные останки глиняного дувала напоминали об исчезнувшем селении, открылся палаточный городок. Серый влажный брезент, защитная окраска транспортных машин сливались с угрюмоватым фоном бесснежного склона горы, и рассмотреть лагерь можно было только сблизи. В середине его выделялась большая палатка, похожая на одноэтажный многоквартирный дом; над ее покатой крышей в безветрии курчавился темный дымок, дразня воображение картинами жилого тепла и уюта, такого редкого в остуженной каменной пустыне. И по мере того как в долине светлело, в ней становилось теплее. Но не от солнца, еще закрытого хребтом и плотными зимними тучами, — по долине разливался запах печеного хлеба.

Солдаты в серых шинелях и защитных полевых куртках деловито сновали среди палаток: разгружали и нагружали машины, расчищали площадку, носили и складывали ящики и мешки, сооружая склад, — ни зычных команд, ни слитного топота построенных подразделений, ни тусклого блеска вороненых стволов над строем — как будто и не военная служба шла здесь. Лишь возле полосатого шлагбаума, перегородившего въезд в лагерь, стоял вооруженный регулировщик да часовой с автоматом на груди размеренно ходил за дальними палатками, иногда останавливаясь и осматривая в бинокль долину и ближние склоны гор. В глухом конце долины боковые скаты смыкающихся хребтов спускались вниз узкими террасами, а внизу, под сизым расплывчатым облачком голых древесных крон, лежало селение. Глиняные дувалы ограждали куполообразные жилища из той же серой глины, небольшие пристройки из прутьев и камня, скрепленных саманом, дворики, где росли ветвистые яблони, тутовник, абрикосовые и персиковые деревья. Селение казалось вымершим, лишь со стороны узкого бокового ущелья в него несколько раз въезжали всадники и тут же исчезали: в кишлаке не было улиц, дома стояли вразброс, и жизнь пряталась от стороннего глаза за высокими дувалами.

Перед полуднем недалеко от воинского лагеря, со стороны кишлака, появились трое. Медленно, как будто в раздумье или нерешительности, они направились к палаткам. Первым шел седобородый старик в порыжелой бараньей шапке и длинной овчинной шубе, обшитой грубым полотном, выцветшим от времени, потертым, много раз порванным, прожженным и бережливо залатанным. Узкое, худое лицо его было покрыто складками темных морщин, но впалые глаза, неприветливые и настороженные, еще хранили живой блеск. Старика сопровождали угрюмый мужчина лет сорока, плечистый, чуть ссутуленный, с округлой черной бородой и единственным глазом на изуродованном косым ножевым шрамом лице, одетый в стеганый потертый халат, и худощавый юноша, которого можно было назвать мальчиком, если бы не темный пушок над верхней губой. Черные, агатовые глаза его осматривали воинский лагерь с живейшим любопытством и словно бы испугом.