В гольцах светает - [102]

— Река дурит. За ночь, почитай, на четверть прибавила. Я как старшой в ответе...

— Гасан пойдет!

Весь вид старшины подчеркивал ту же непреклонную решимость, что слышалась и в его словах.

Герасим еще раз оглянулся на реку. Размытые, осевшие берега, обвислый дерн, оголенные корневища деревьев.

Ниже шиверы — поворот, узкие порожистые ворота. Волны кидаются на валуны, барахтаются, вскипают...

Дагба встретил Герасима, как молодой петух. Щеки горели румянцем, глаза сверкали.

— Гераська! А мы проснулись с братишкой — нету тебя. Куда девался? Не пошел ли рубить новый таган? Потом думаем: нет, слушает песню Гераська! Почему не разбудил меня с братишкой, когда тайга начала говорить голосом песни — красивой песни? А почему твои глаза блестят, как бляхи на узде, которую чистили песком? Почему?

— Заткнись, — не очень злобно ответил Герасим, вешая котлы над огнем.

— Как — заткнись? Зачем — заткнись? — Дагба вскинул свои быстрые глаза на Павла: — Этот Гераська говорить не может. Колючая ветка в стоге сена!

Герасим молча поправил костер.

— Эх, елки-палки! Вы хошь бы доброе утро сказали друг дружке. А то продрали глаза и сразу в когти, — улыбнулся Павел, натягивая унт.

— Какое доброе утро! Все настроение сломал этот Гераська!

— Ну ничего. Недруги злой умысел тешут, а други морды чешут, — успокоил Силин. Прислушиваясь к оживлению на таборе, спросил: — Кажись, этот Гасан собрался переправляться? Как думаешь, Герасим, одолеет он эту разнузданную силищу?

— Одолеет. Если и свихнут шею, не больша беда. На одного кровопивца в тайге убавится, — думая о чем-то своем, ответил Герасим.

— Я говорю: колючая ветка этот Гераська, — не утерпел Дагба. — А скажи, мы пойдем или будем сидеть здесь?

— Отцепись ты, — огрызнулся Герасим. — Поглядим. Торопиться некуды. Успеем исполнить наказ хозяина.

Герасим таинственно, как показалось Силину, усмехнулся. Что же на уме у него? Он и верно преобразился. Глаза горят, как в лихорадке. Спина распрямилась. И эта усмешка-

Раздумье Павла оборвал голос Гасана, который громыхнул, покрывая рокот реки.

— Все должны быть готовы идти через Гуликан. Скоро!

Близился полдень. Неподвижное легкое небо обнимало тайгу. Оно не давило на сопки, казалось, его приспущенные края парили над зелеными гребнями гор... А люди и животные в страхе жались друг к другу, держась подальше от мрачной стремнины.

Гасан стоял на берегу перед столпившимся караваном. Над головой его широкими кругами ходил ворон. Тенью проносясь по лицу, ронял скрипучий крик.

— Найдется ли кто в пугливом стаде, кто не боится волн Гуликана?! Гасан даст ему этот мешок, — старшина тряхнул тугим кожаным кисетом. Развязал шнурок — по ладони поползли золотые таракашки. — Здесь больше, чем стоят все ваши глупые головы. Гасан отдаст все это одному смелому!

Голос старшины звучал насмешливо. Цепкие глаза выхватывали кого-нибудь из толпы, и тот хмуро отворачивался...

— Среди длинноухих Зеленеца нет ни одного с сердцем мужчины. — Глаза Гасана нащупали длинную фигуру Шмеля. — Может, сам с мордой лисицы не боится Гуликана? В сердце Шмелишки больше любви к желтым крупицам, чем к своему длинному телу.

Шмель отвел умильный взгляд от мешочка, подавив вздох, с достоинством ответил:

— Я теперича никаких общих делов с господином шуленгой не имею. Душа претит, стало быть.

— Ха! Твой тощий зад надо завернуть в юбку. Зря носишь штаны.

Среди стражников послышались возмущенные голоса:

— Насмехается, идол. Вроде и не люди перед ним.

— Изголяется, душу изматывает, а мы слова сказать но могем...

Стражники вопрошающе поглядывали на старшого, но тот угрюмо отмалчивался. Гасан продолжал издеваться, подкидывая на руке кисет с золотом.

— Среди длинноухих нет мужчин. Может, Миколка сделал вас женщинами? Надо снять с вас штаны... Может, вы способны носить детей? Ха-ха-ха!

Гасан самодовольно смеялся, прямо в сумрачные лица людей.

В эту минуту к нему подошел Герасим. Подошел своей неторопливой цепкой походкой, остановился, словно обожженный солнцем камень против сопки.

— Дай сюды, — процедил он сквозь зубы и, протянув руку, выдернул кисет из властной пятерни шуленги. Широко размахнувшись, он швырнул золото в свинцовые волны.

По берегу пробежал одобрительный гул.

— Так его, Герасим! Так его басурманина, по-нашенски...

— Уу-ух, молодец этот Гераська!

Гасан смотрел на дерзкого угрюмца, щеки его постепенно краснели, глаза тонули под пухлыми веками.

— Ха! Приказник Зеленеца! В руке Гасана он отдаст душу Миколке!

Могучая лапа старшины поднялась и, хищно растопырив пальцы, двинулась к шее Герасима, по-бычьи пригнутой, напряженной. Но цели не достигла. Железные пальцы Герасима впились в нее, остановили — на пухлую ладонь Гасана звучно шлепнулся кожаный мешок с золотом.

— Тута больше, чем весишь ты с потрохом. Лезь в реку! Или боишься замочить портки? — в глухом голосе Герасима клокотала ненависть, узловатые пальцы судорожно сжимали чехол с ножом, висевший на поясе. Страшен был и Гасан в своем бешенстве. Казалось, вот-вот он ринется на противника, сомнет, растопчет. Но Герасим был не один. Это чувствовалось и в напряженном молчании, и в горящих ненавистью глазах людей, которые теперь уже не опускали головы под пронизывающим взглядом старшины.