В этом году в Иерусалиме - [4]

В романе есть еще ряд пронзительных моментов — сцены в окопах и эпизод, когда Пауль Боймер, девятнадцатилетний старик, приезжает в отпуск домой, а там по-прежнему донельзя напыщенные школьные учителя несут всю ту же бездумно-трескучую чушь о том, какая это честь для молодежи сражаться за Родину и снискать славу в боях. Несколькими искусными штрихами Ремарк создает выпуклые характеры. Вот Химмельштос — прежде почтальон, а ныне свихнувшийся солдафон. Тьяден, угодивший на передовую из деревни. Школьный учитель Канторек. Главный враг на фронте не «лягушатники» и не «лимонники»[16], а безумие войны. Не Пауль Боймер, а война, по сути, — центральный герой произведения. В кратком вступлении к роману Ремарк написал: «Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью, ни, меньше всего, приключенческой повестью, ибо война отнюдь не приключение для тех, кто сталкивается с ней лицом к лицу. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов».

Со времен Первой мировой войны нам пришлось столкнуть с еще большими ужасами. Холокост, Хиросима, угроза ядерной войны. Люди, убиваемые по разнарядке, города, по чьему-то приказу стертые с лица земли. Но все это не умаляет мощи романа «На Западном фронте без перемен»; он выдержит любое испытание временем благодаря своему гуманизму, честности, отсутствию всякой сентиментальности и фальши. Эта книга заслуженно стоит в коротком ряду лучших произведений о Первой мировой войне, вместе с романами «Со всем этим покончено» Роберта Грейвса[17] и «Прощай, оружие!» Эрнеста Хэмингуэя.

Второзаконие Пер. О. Качанова

Тору мне и еще семерым строптивцам учитель по имени, допустим, мистер Фейнберг в буквальном смысле слова вдалбливал; происходило это в нашем хедере — затхлой задней комнатке в синагоге «Молодой Израиль». Если я чего-то не понимал или бывал застукан за чтением очередного детективчика Эллери Куина[18] либо, к примеру, свежего выпуска монреальской «Геральд», украдкой, под партой, раскрытого на спортивных полосах, мистер Фейнберг лупил меня ребром линейки по пальцам, а иной раз хватал за ухо и крепко его выкручивал. Впрочем, запах из его рта был страшнее любых побоев. Занятия мистера Фейнберга мы посещали после уроков в обычной школе и делали это из-под палки — тем временем другие мальчики, которым не посчастливилось родиться в таких хороших семьях, гоняли в уличный хоккей, сражались в снукер или просто околачивались без дела, дымя сигаретами «Таррет» по центу за штуку.

Родители экономили на всем, чтобы скопить денег, поместить нас в хедер и таким образом дать «приличное еврейское образование». Нам надлежало изучить нормы и строго их придерживаться, с тем чтобы, повзрослев, суметь заполучить девушку из столь же уважаемой, но желательно более преуспевающей семьи. Догадывайся они о том, что в этой затхлой задней комнатушке нас пичкали поэзией и драмой и, кажется, даже привили к ним вкус, они бы так не радовались.

Годы спустя, когда мой двоюродный брат Фишл записался на курс сравнительного религиоведения в Макгиллском университете[19], его мать отнеслась к этому вполне спокойно. «Вечно тебе кажется, — сказала она, — что где-то трава зеленее».

Однажды я, вернувшись домой, спросил у отца: а как это дядя Шона О’Брайена, который учитель, говорит, что предание о Всемирном потопе есть не только у евреев, что этот миф встречается у многих народов. Это вправду сказка? Миф? А мы учили это на занятиях по Хумашу[20]. Отец был краток. «Я больше не разрешаю тебе играть с Шоном О’Брайеном», — сказал он.

Мистер Фейнберг неустанно твердил о чести, которая нас ждет после церемонии бар мицвы: на субботней службе выкликнут твое имя и доверят прочесть предложение из Пятикнижия, — но лично меня это не слишком вдохновляло. Я уже знал всю подноготную этого мероприятия. Участники «Молодого Израиля» делали взнос на алию — все, начиная с самого состоятельного, нотариуса и члена городского совета, «Дядюшки» Мойше Такифмана, по прозвищу Такифман Двенадцать-Пятьдесят, который всякий раз громко провозглашал «Двадцать пять!»; одним из последних подтягивался мой отец с его двумя долларами. Отец, однако, обнаружил, что постоянные члены общества специально преувеличивают свои взносы, дабы заставить чужаков активнее раскошеливаться за честь читать Тору. «Свои» же участники потом втихомолку платили только половину от заявленной суммы.

Зевая, потягиваясь, пиная друг друга под длинным столом, мы считали минуты до окончания хедера. Бедный мистер Фейнберг, которому надлежало вбить в наши головы хоть немного знаний, пытался завладеть вниманием аудитории с помощью хасидских притч. Пленительных притч Бааль-Шем-Това, Менахем-Мендла из Витебска, Дов-Бера из Межерича. Однажды он рассказал нам о легендарном Любавичском Ребе, уникуме, цитирующем Тору наизусть с любого места. Если, как говорил мистер Фейнберг, проткнуть булавкой любую страницу — хоть на сорок восемь страниц, хоть на шестьдесят семь — Ребе, покачавшись в задумчивости, с точностью называет слово, на которое указал булавочный кончик. Только представьте!