В движении вечном - [147]

Ты уснешь навсегда, если в лютый мороз ты уходишь в бессильную блажь. Ты уснешь навсегда или будешь лишь жалко «влачить», если снова в минуты отчаяния бросишь борьбу до конца. Но если ты скажешь: «Я сильный!» — и будешь бороться, ты выдержишь время и неизбежно увидишь просвет.

В движении вечном нужна твоя сила. Но одна лишь сила сама по себе еще не главное, и вовсе не в этом Итог. Сильный… и злой, разве в этом Итоги? Сильный и злой прозвучит словно «дьявол», а вот сильный и добрый прославит любые миры. Сильный и злой не отыщет в душе своей совесть, зато сильный и добрый отыщет и спросит всегда.

Совесть! — совесть есть главный смысл и Итоги, «соль» пер-вичная глобального Бытия в целом.

Что, что в этом смысле конкретно есть ты?

Рано или поздно приходит время спросить, и вот потому-то и нужен этот мир. Тест контрольный, лакмусовая бумажка, твое испытание на данном этапе — вот истинное предназначение этого Мира как некоего базисного уровня глобального Бытия, называемого «жизнью».

Итак, в совести, путеводном и светлом начале души нашей Итоги и смысл.

А вот подвергать испытаниям душу, эту тонкую связочку миров бывших и грядуших — есть дело прямое и непосредственное начала иного, начала «лукавого», и потому именно ему так много позволено в этом Мире. И потому именно это в большей степени его Мир.

Это испытание истинное, и потому, потому ты не «помнишь» бывшего, и потому, потому ты так часто «не слышишь». Ты должен вершить свои дела и поступки свободно, не под дамокловым мечом неизбежного наказания, иначе это уже не испытание в подлинном смысле. С точки зрения глобального Бытия важно, как именно ты нынче пробьешь свой личный жизненный талончик: «по совести» или наверняка зная, что вот-вот зайдет контролер.

Совесть и сила… кто ты есть нынче?

Тест контрольный, лакмусовая бумажка, испытание — вот ис-тинное предназначение этого Мира.

Глава шестая Океан безбрежный

1 Позади эмоций

«Самое красивое в футболе это счет», — говорят англичане, и они, конечно же, правы. Да, неприятный осадок бередит еще долгое время после унылой беспомощной игры любимой команды, когда неприятель душил непрестанно весь матч, изумляя невезением, да еще получив под конец в свои ворота единственный нелепый гол. Да, неприятный осадок бередит неустанно нужное время, но это время неизбежно проходит, и снова трибуны ревут, и снова любимцы-кумиры выходят на матч. Звучит свисток, и ты теперь в новых моментах, ты живешь уже новой надеждой, и ты выбрал бы? — ты взял бы теперь чемоданы, пускай и в довесок к красивой и мощной игре?

* * *

Последних пять кошмарных минут ответа вздыбили душевные волны на самую вершину отчаяния, но… надо было жить. Надо было жить, надо было быть сильным, а значит бороться. Где-то на бессознательном уровне Игнат строго чувствовал, что унять эту внезапную, опустошительную внутренне волну отчаяния ему совершенно не по силам, да и по силам — кому? — это по силам единственно времени, а, значит, какое-то время сейчас необходимо просто выдержать. И рецепт действия в таких случаях хорошо известен. Надо, подчас сжав зубы, пускай и на автопилоте полнейшем, но попытаться с головой уйти в какое-нибудь нужное, тягучее, не особо мудреное занятие, занятие полезное если и не прямо сейчас, то хотя бы в дальнейшем. И как раз в данный момент искать такое занятие Игнату было совершенно не нужно, потому как сессия еще только началась, и уже через неделю предстоял следующий экзамен.

Вторым очередным экзаменом в расписании стояла на сей раз история КПСС, вроде как старый хороший знакомый. В предыдущую сессию был получен трояк, но эта оценка, ныне совершенно неприемлемая была лишь следствием известных событий, когда сдавать пришлось практически без подготовки. А на этот раз Игнат регулярно посещал лекции, даже писал конспект, по-прежнему с удовольствием выслушивая традиционные, забавно-лирические отступления старичка профессора насчет «утренней дымки», чешского хрусталя и очков в золотой «дорогущей» оправе. Впрочем, конспект на лекциях Игнат писал-то аккуратно, но, опять же, по прежней старинке не прорабатывал его вовсе, считая, как и раньше науку историю чем-то вроде беллетристики общей, «гуманитарщины», совершенно не нужной ему как будущему ученому-физику. И даже сама оценка по подобным предметам никогда не представлялась ему очень уж важной, ну а нынче в особенности, когда рвануть одним махом в отличники, прыгнуть в дамки с первейшего разу обломилось с захода, с крыльца, причем вот таким вот обескураживающим образом. Ну, пускай будет пять, пускай и четыре — какая теперь особая разница, предмет-то ведь неосновной, да и круглый отличник уже не выйдешь. Вот трояк это да, такой вариант был исключен под любым соусом, исключен потому хотя бы, что тогда могла запросто «гавкнуть» стипендия, а это дело в житейском смысле особое, в любом случае стоящее вне каких-то самых высоких воздушных порывов.

И с первого же отпущенного на подготовку дня Игнат ушел полностью, ушел с головой в скучные, во многом знакомые и по школе экзаменационные вопросы, и с каждым новым днем время постепенно по капельке брало свое. Время, не спеша, но основательно, грузно, словно массивным катком трамбовочным прямило безжалостно режущий вздыбленный пик, выпуская по крохе наружу и нечто в отраду. Причем нечто отнюдь не воздушное, эфемерное, а самое что ни есть осязаемое, документальное, зафиксированное аккуратной, почти каллигра-фической росписью на зачетной линеечке. Эта была четверка, хорошая отметка! — и полученная не у кого-нибудь на физфаке, а у «самого Гурова».