В дни войны: Семейная хроника - [98]

На Волхове я первый раз увидела, как рыбаки очень ранним утром, когда небо было еще желто-розовое, рассветное, ловят рыбу сетями. Несколько человек держат невод, зайдя в воду выше колен, один из рыбаков выезжает в лодке далеко, на середину реки и, постепенно сбрасывая в воду невод, сложенный в его лодке, описывает большой круг, охватывая «пол-Волхова», возвращается, держа конец невода — на берег. Рыбаки начинают очень медленно вытягивать невод. Через некоторое время на светлом песке, в сети, сверкая на утреннем солнце, уже поднявшемся над рекой, лежит улов: большая и маленькая трепещущая рыба, живое блестящее серебро, рыба прыгает, извивается, бьется — темные спинки, бело-голубые брюшки — и красноватые плавники; у крупных рыб — желтые круглые глаза. Мне жалко рыб — им трудно дышать, рты открыты и жабры вздрагивают…

Но радость от свежего утра, раннего солнца, полноводного Волхова с живыми солнечными влажными бликами, запаха рыбы, запаха воды — сильнее, как само счастье жизни. Какая прелестная спокойная река Волхов…

От колючего снега, от пронзительного ветра, воющего, которому, казалось, не было преград, и от всех земных невзгод нас защищала лишь тонкая деревянная стенка вагона. Даже не утепленная. Изнутри вагон был покрыт инеем. Мы повесили на стену ковер, чтоб хоть немного отеплиться. Казалось, что ветер стал не так злодейски продувать теплушку и в нашей русской половине сделалось уютнее. Этот телячий вагон был нашим домом — нашим единственным домом, и мы к нему привыкли — и сжились со всеми русскими, судьбою сделавшимися нашими спутниками и друзьями в несчастье.

Поезд ехал, снег мел — изо дня в день тот же холод. На одном полустанке в вагон постучались замерзшие, покрытые белой коркой льда немецкие солдаты и попросились в вагон. И «наши» немцы их не пустили, сказали, что «нет места». Мне показалось это жестокостью — своих не пожалеть и не пустить хоть обогреться, хоть до следующей станции. (Может немцы, особенно, Бишоп, нас оберегали — он мне часто говорил, что так жалеет, что не может ничего сделать, чтоб облегчить и скрасить мое, наше существование в беженстве. «Если б я был в Мюнхене, и Вы бы оказались в Мюнхене…») Но мы все были далеко от Мюнхена, и поезд ехал сквозь метель, но у буржуйки было тепло, книг было непрочитанных еще много, и мы ехали, как в библиотеке, и забывались над книгами.

Наши русские спутники говорили, что все, едущие на ступеньках и между вагонами (беженцы), превращаются в лед, и их на станциях просто скидывают в снег, как льдины. И как только Бог спас папу! И привел обратно в семью.

Мы теперь проезжали через район Донбасса, самое опасное место нашего пути. Советские войска старались не только бомбить города Донбасса, нарушая добычу угля, который шел на снабжение немецкой армии, но так же как можно скорее прорваться и захватить Донбасс, чтоб начать его опять эксплуатировать, уже по праву — для себя. Передвижение наше сделалось спазматическим, ехали короткими кусочками: несколько часов едем — несколько часов стоим на месте. Папа нервничал и тихо ругал всех немцев «абсолютными болванами». Мы таким медленным путем доползли до маленького полустанка по названию Спичкино. Наш поезд проехал станцию — и остановился. Прошла спокойная ночь. Все спали, но кто-нибудь, как всегда — бодрствовал у буржуйки, не давая огню заглохнуть. Наутро — мы все стояли без движения. Бишоп, позавтракав, улыбнувшись в нашу сторону, в совершенном спокойствии начал читать у буржуйки очередной роман. Беспокойный папа отправился с сестрой на станцию, узнать, когда нас отправят, и вернулись они оба расстроенные: мы стояли на запасном пути, наш паровоз отцепили и перецепили к другому составу, который уехал. Похоже, мы застряли в Спичкино. Вести были очень тревожные: фронт был близко — всего не более чем в двадцати километрах от нас (ближе чем от Ленинграда до Токсово — час езды на поезде и два часа по ухабистому шоссе!). Из близлежащих деревень жители бежали — деревни были пустыми, бежали, боясь боев и, конечно, расправы за то, что остались «под немцами». В деревнях — ни телег, ни саней, ни лошадей, все пусто, никого нет, ничего не достанешь. И все грузовики уж давно уехали на запад.

Папа потребовал, чтобы я объяснила Бишопу создавшуюся обстановку — я все ему перевела с папиных слов, опустив «болвана». Бишоп только ласково улыбнулся и просил передать г-ну профессору, чтоб он не беспокоил себя тревогами, что мы обязательно уедем, нас не оставят — целый состав. «Конечно же, кто-то об этом позаботится!» — и опять погрузился в чтение. Что нам было делать? Мы решили еще ждать. И ждать пришлось два дня. Эти два дня были невероятно трудными для всех нас — русских. С утра папа бежал вдоль состава и потом по шпалам на станцию проверять, не сбежал ли диспетчер и не появился ли паровоз. Паровоза не было, диспетчер был на месте, но очень нервный — он уже был во власти паники! Советские же войска методично приближались. С ними приближались звуки канонады тяжелой артиллерии, а в моменты тишины слышен был гул танковых гусениц — это было самым катастрофическим звуком. Значил этот звук то, что через час-два танки будут на станции. Наша половина (русская) была в совершенно глубоком отчаянии. Наш единственный мужчина — служащий учреждения Хальбшефеля со своим сыном не выдержал напряжения и, взвалив свой багаж на спины, ушел пешком. Он совершенно правильно сказал на прощание: «Если нас захватят в вагоне с немцами, расстреляют на месте и разбираться не будут. А если уйти пешком, есть еще надежды спастись, смешавшись с местным населением, а тем временем, можно еще найти способ сберечься, уйти, спрятаться». Ему так хотелось избавить единственного сына от призыва в армию и себя тоже…