В дни войны: Семейная хроника - [97]

    С нами на все лето в Горбы приезжала тетя Маня; папа появлялся лишь наездами на короткий срок. Все лето проводила с нами тетя Маруся (Мария Германовна Радлова), которую я всегда любила за приветливость, ум и давнишнюю со студенческих лет ее дружбу с тетей. У тети Маруси, как и у нашей тети тоже, не было своей семьи, и она была к нам сердечно привязана. Голос у тети Маруси был серебристый, переливающийся, необыкновенно привлекательный, и она умела делать изумительный белый тягучий пудинг, который назывался «конский волос». Приезжала с нами на часть лета одна из наших учительниц немецкого или английского языка. И всегда с нами ехала или няня Лина, или домработница. Мы выезжали из города целым «двором» и жили в Горбах все длинное лето до глубокой осени, когда начинались непрерывные затяжные дожди и синий Волхов делался серым. За нашей избой, отделенной от проезжей дороги высокими кустами сирени и садом с вишневыми деревьями, начиналось картофельное поле, за полем — мягкий спуск к реке, с сочной зеленой травой, весь покрытый полевыми цветами. От дома к реке вилась тропинка через цветущее поле, по которой мы бегали к реке — к узкой полоске золотистого, мягкого, речного песка.

    По субботам, к вечеру, наша молодая хозяйка звала меня в свою комнату смотреть, как она наряжается. Мне это очень нравилось. Хозяйка натирала ладони, щеки, ноздри, мочки ушей каким-то розовым снадобьем, отчего она вдруг делалась совсем юной, розово-прозрачной, как будто она сумела поймать последние лучи заходящего солнца в ладони и умывалась ими, и делалась — сказочной. В розовые ушки она подвешивала длинные поблескивающие серьги, одевала шуршащее шелковое очень яркое, платье и бежала босиком по тропинке к Волхову с нарядными туфлями в руках, вскакивала в лодку, привязанную у берега, улыбалась мне на прощание и начинала грести. Лодка беззвучно скользила под всплеск весел по синему Волхову в голубой вечер. Я долго стояла на берегу, слушая удаляющийся скрип уключин; когда лодка растворялась в сумерках, из далекого далека по глади Волхова доносилась до меня песня, которую она пела счастливым голосом…

    Вечером, у реки пахло черемухой: вниз по течению были густые заросли цветущих деревьев, у самой воды. Ветви с белыми цветами свешивались к самому Волхову, как будто хотели прикоснуться к его тихой воде. В середине лета, когда поспевали темные, сладкие терпкие ягоды, вяжущие рот, не было лучшего места на свете, как в густом дереве на его ветвях. Мы ходили, как и все деревенские дети, с которыми мы за лето успевали подружиться, с расцарапанными ногами и руками, темно-синими ртами и ладонями. Речь наша за лето приобретала местный колорит: нам разрешалось бегать босиком по всей деревне с местными детьми. Я подружилась с худенькой девочкой с острым серьезным личиком, моей ровесницей, она служила в «мамках» у своих состоятельных родственников — мужиков. Она всегда появлялась с годовалым толстым ребенком на руках; когда мы стайкой бегали по деревне или сидели на песчаном берегу Волхова, она никогда не выпускала его из своих тоненький рук. И только когда мы всей гурьбой шли на сеновал, забирались по приставной лестнице на второй этаж и оттуда прыгали в стог сена на земляном полу сарая (это называлось «фукать с сеновала»), маленькая «мамка» доверяла мне толстого младенца, и я, напрыгавшись, сидела с ним в душистом сене и смотрела, как моя тоненькая подружка с испуганным криком прыгала сверху — в сено. Поначалу было очень страшно решиться прыгнуть вниз — амбар был очень высокий. Мы с нею часто сидели в тени у ее кривой темной избушки на краю деревни. Избушка была совсем маленькой, с низкой дверкой, как в сказке — избушка Бабы-Яги. Но в этой избушке жила ее мать, совсем больная, и больше никого. Мы не спеша разговаривали с нею о наших детских делах, по очереди держа младенца на коленях. Дитя было спокойное и не отравляло нашей жизни криками и плачем, как будто чувствовало, что мы тоже — только дети. Когда же появлялась после полевых работ его мать, он, завидя ее еще издали, начинал «базлать» низким басом.

Моя худенькая, как кузнечик, подружка, к которой я за лето искренне привязалась, рассказывала мне о жизни деревни, всегда с серьезным личиком, перечисляла печальные истории — никогда ничего веселого. Говорила, кто в деревне обязательно скоро помрет «от груди», у кого рука «сохнет», кого раскулачили давно, кого еще не раскулачили, но скоро обязательно раскулачат, кто в деревне злой, кто просто — сердитый, а кто — добрый. Все это рассказывалось просто по-деревенски, без всякого волнения, без рассуждений — почти безучастно.

Иногда на дороге появлялись дачники большой группой. Они снимали двухэтажный дом у «еще не раскулаченного кулака». Дамы одеты в белые платья, в белых шляпах на головах, с белыми раскрытыми зонтиками, их сопровождали в белых костюмах молодые люди в старомодных канотье, некоторые — с тросточками. Глядя на них, я вдруг остро чувствовала себя «опростившейся», деревенской, загоревшей, поцарапанной, стыдилась своих босых, черных от загара и пыли ног. Мы с моей подружкой, схватив нашего младенца, прятались в прохладной баньке на огородах за ее избой, пока белое шествие не удалялось «в поля»…