В дни войны: Семейная хроника - [96]

Зима была такой суровой — как раз для войны, чтоб сильнее мучить воюющих. Не переставая, ледяной ветер мел колючий мелкий снег. От такого колючего снега нет спасения — дохнешь и, кажется, он попадает в самую глубину легких и начинает все внутри замораживать. В такие ледяные колючие дни я думала о наших солдатах, среди снежных полей безвыходно проводивших долгие, многие дни недели без связи с командными центрами — в проледенелой земле, без движения, без горячей еды, без возможности обогреться! Какое нужно мужество, чтоб выдержать такой ужас и не погибнуть от холода, да еще сражаться с неприятелем! Как несправедливо и ужасно, что я не могу работать в госпитале, вместе со всеми вкладывая свою лепту в общее дело освобождения нашей страны, а несусь на запад — неизвестно зачем, ради надежды выжить? Как судьба перегнула, переломала все понятия русского человеке: — все это теперь для нас невозможно!

Нас мело, как снежинки по воле ледяного ветра, и мы не могли изменить его движения. Мы перестали управлять своею судьбою, судьба владела нами, мы перестали быть людьми, имеющими дом, город, страну, мы были бездомными беженцами.

Во время нашей бездомной скитальческой военной жизни я все чаще стала в мечтаниях обращаться к жизни довоенной, спокойной, непотревоженной. Петербург, неизменно прекрасный в любое время года — с дворцами, торжественными ансамблями, колоннадами, отраженными в воде каналов и рек, с пышными зелеными садами, легкими мостами — присутствует в сердце всегда, я как бы срослась с ним. Все детство и юность вплетены в жизнь города — давно сделались частью его. Чувства и мысли мои неосознанно складывались во мне, принимали формы под влиянием стройности, строгости, широты и легкой красоты города, вливавшихся в меня и на всю жизнь давших мне чувство духовной принадлежности городу. Он — свой, драгоценно привычный и всегда — неожиданный… И всегда теперь — только в мечтах.

Как праздник вспоминала я и пышную южную природу Кавказа и Крыма — после зимы нас возили летом к Черному морю. С гор и холмов к морю спускались густые пахучие леса и парки с цветущими магнолиями, от запаха цветов кружилась голова, каждый цветок — громадный, как чаша белый, розоватый снаружи, с оранжевыми тычинками внутри; листья дерева — плотные, темно-зеленые, блестящие. Если срежешь ветку с цветущими бледно-розовыми олеандрами с экзотическим запахом, ее нельзя было оставлять в комнате на ночь: благоухание не давало уснуть, тревожило и томило… Смолистые кипарисы защищали дом от солнца…

Юг, горячий, душистый, гористый меня никогда не манил. Только море притягивало, покоряло бескрайностью своею, спокойно набегающее с легким шуршанием на песчаный берег и уходящее в далекое марево — за горизонт. Или штормовое, пахнущее солью, водорослями, темно-синее, ревущее, покрытое белыми барашками, обрушивающееся на влажный песок. Я всегда считала волны и ждала, когда же разобьется о берег с каскадом пены и брызг девятый вал!

Но чаще всего мой внутренний взор обращался к новгородской земле, к Волхову. Кажется мне, это самая моя любимая земля на всем белом свете. И образы России — для меня это образы, запахи, звуки новгородской земли, ее вольные просторы, тишина, спокойный полноводный Волхов с чистейшей водой, отражающей белые круглые облака. И белые храмы. Их стены вырастают прямо из разогретой солнцем сочной зеленой травы, высокой, с ромашками, васильками, колокольчиками. На некоторых стенах — каменные скромные орнаменты и шлемы-купола — сизые, иногда с остатками золочения. А все двери в храмы— закрыты, все узкие окна— заколочены и даже тропинки— заросли… По другую сторону Волхова — торжественная новгородская Святая София, с тускло-золотыми куполами, белая, на холме, над рекой, открытая взгляду со всех сторон… Белый храм, отраженный в синей воде, такие же белые кучевые облака спокойно плывут по синему небу. Прозрачная северная природа, добрая и спокойная русская земля с белыми церквями, украшающими и объединяющими ее с ее особенной умиротворяющей и вечной силой.

Мы жили несколько лет подряд длинные летние месяцы в деревне Горбы под Новгородом Великим, на Волхове. Поздно вечером мы погружались в железнодорожный вагон в Ленинграде и ехали ночью до станции Волховстрой, расположенной у самой воды. С рассветом мы переходили на пристань и плыли на речном колесном пароходике вниз по течению Волхова — в сторону Новгорода, ранним утром. Пароходик сидел в клубившейся туманом воде глубоко, хлопал по воде лопастями колес, двигался медленно, и закругленные зеленые берега неторопливо проплывали мимо. Мы стояли на палубе, любуясь окрестностями несколько часов: пароход иногда останавливался в виду деревянных Пристаней — вернее, помостов, к которым были привязаны лодки, и ждал посреди реки, когда лодочники подъедут к его борту и примут пассажиров и грузы, и неспеша отправлялся дальше, попыхивая белым дымком из длинной трубы. Я смотрела на деревни, расположенные вдали от берега, на поля и холмы, на рощи, спускающиеся к самой реке, на белоснежные стволы берез, лесочки, сады, заросли душистой черемухи. С пристани мы ехали в Горбы на телегах, возница давал мне подержать вожжи. Лошадь была рыжая, спокойная. В деревне Горбы мы снимали просторную, хорошо построенную избу у молодой женщины и ее брата-подростка, единственных детей, оставшихся в живых после раскулачивания и гибели родителей и старших братьев. Наша теперешняя хозяйка была во время раскулачивания деревни еще маленькой девочкой, а младший братец — ползунком; они спаслись, потому что их успели скрыть у себя соседи. Теперь она жила с братом в большой родительской избе с несколькими хоромами, громадной кухней, с русской печью, и сдавала на лето дачникам всю избу, сама же жила в маленькой комнатке, за кухней, с видом на Волхов, а брат — на сеновале. В деревне говорили, что она смогла, подросши, вернуться в родительский дом и жить в нем спокойно с братом, потому что ее опекает и защищает командир — начальник военного городка, расположенного на другом берегу Волхова, ближе к Новгороду.