В дни войны: Семейная хроника - [45]

Бедный Витя. Тетя Вера горько плакала и мама плакала, а мне было жаль Витю. Но было и некоторое удивление, что тетя Вера никогда за эти месяцы о маме не вспомнила, очевидно, ей не пришло в голову, что мы голодаем! А идти пешком и, правда, далеко!.. Теперь, когда у нее беда, она на маму изливает свое горе, а мама на глазах от сочувствия и слез прямо тает, мама такая еще некрепкая — это наша беда! Тетя Вера пила с мамой чай, и они, выплакавшись, спокойно разговаривали. Ал-др Павлович собирался с университетом (он был преподавателем на математическом факультете) эвакуироваться, чтобы спасти Олесю от бомбардировок. О голоде у них не было забот. Тетя Вера спрашивала маминого совета. На другой день она опять пришла и принесла маме чашечку риса. Это маме очень помогло. Несколько позднее Каменские уехали с университетом на Кавказ.

КОНЕЦ ФЕВРАЛЯ 1942 ГОДА

Теперь стало ощутимым, что при покупке хлеба дневная порция на нас четверых стала побольше и хлеб выпекался лучшего качества и начал пахнуть душисто — хлебом, настоящим хлебушком.

Нам пришла вторая посылка с продуктами, по «программе спасения ученых». Теперь мы знали: самое худшее для нас — позади. Говорили, что через замерзшее Ладожское озеро началась эвакуация населения города на грузовиках. Что немцы обстреливают поток машин, но не очень ретиво. А в обратную сторону на тех же грузовиках везут в город мешки с продуктами! Что около Ладожского озера по другую его сторону навалены целые горы мешков с мукой, с сахаром, крупой — все это предназначено для Ленинграда и называлось штабеля продуктов. И их так образно описывали, как будто они совсем близко, видны простым глазом или их уже везут к нам на грузовиках — спасать нас! Так хотелось верить, что спасение — не за горами. А уменьшившиеся очереди за хлебом, и хлеб на полках в булочных, не только утром, а целый день, говорили о том, что наступил перелом в сторону улучшения продовольственного положения!

В нашей второй посылке был килограмм муки. Нам казалось это таким неслыханным богатством, которого хватит до конца жизни. Решили как можно экономнее расходовать продукты посылки, растягивая их, употребляя только как добавление к хлебушку. Папа разработал целую программу экономного употребления продуктов драгоценной посылки. Главное, он научил маму варить по вятскому способу кашу из муки, которая называлась «завариха». В кипящую воду тоненькой струйкой сыпется мука, воду все время размешивают, пока не получится густая мучная масса. Ее наливают в тарелку, в середине ложкой делают вмятину и наливают в нее подсолнечное масло (или суррогат). Есть нужно тоже по-вятски: ложкой брать завариху с края тарелки и обмакивать каждый раз в масло. Первая наша тарелка заварихи была съедена по вятскому обычаю: мы все ели из одной тарелки, обмакивая в лунку с маслом (из посылки) ложку: папа командовал, кому брать, остальные — ждали. Вкусно было очень. Но нам всем, кроме папы, не понравился деревенский способ еды. И хотя папа объяснял, что это самый русский, самый настоящий, артельный, дружный обед, мы решили, что будем есть завариху в следующие разы не артельным образом, а цивилизованным. Мама заметила, что, конечно, такой общий обед, может быть, выражает доверие, но не гигиеничен. Папа очень огорчился.

Должно быть, мама вспомнила, как во время голода 21—22-го года они с папой поехали в Вятскую губернию из Петрограда, чтоб подкормиться и спасти мою сестру. И прожили у родных папы несколько лет в деревне. Отец папы был очень необычным человеком: огромного роста и небывалой силы с замечательно красивым, тонким лицом и громадной бородой (он одно время служил за величавость и красоту в личной охране Государя Александра III). Он не занимался земледелием, а ездил с наступлением ранней весны с артелью плотников и столяров, которую он возглавлял, вниз по Волге и занимался строительными подрядами вплоть до глубокой осени. В своей деревне он выстроил для себя огромный двухэтажный каменный дом (и для своих братьев — каждому по дому). Каменные дома в Вятской деревне никто никогда не строил, это была неслыханная фантазия! Между своим домом и домами братьев был построен, вернее сооружен, висячий сад. Чудо из чудес! И в этом фантастическом доме поселились мои родители с сестрой. И там же я увидела впервые Божий свет.

Маму не очень приняли вятичи и оценили ее по-своему — городская, да с гонором, да все лучше всех знает. Одна моя бабушка, тихая прелестная добрая, которую папа всегда вспоминал с глубокой нежностью и любовью, приняла маму. Папа рассказывал о бабушке за несколько часов до своей кончины, и мы оба плакали от умиления. Она любила своего самого младшего, непоседливого сына — самого ласкового и необычного, только она одна маму пожалела за ее «нездешность». А когда народилась я и мама не крестила меня — отказалась, мой дед не пожелал даже взглянуть на меня, и родителям пришлось вернуться в Петроград со своими маленькими язычниками. Наверное, моя добрая бабушка молилась над моей колыбелью и крестила издали крестным знамением меня, некрещеную. (Папа всю жизнь меня любил, потому что я ему каким то образом напоминала его мать.) Может, и мой суровый дед хоть издали, когда меня увозили, перекрестил меня?