В дни войны: Семейная хроника - [43]

Обстрелы же продолжались всю зиму, почти ежедневно. К ним все привыкли, вернее не обращали внимания: от обстрелов гибло меньше людей, чем от голода. От голода гибло 30 тысяч в день в декабре-январе, так что гибель нескольких десятков человек при обстреле была сравнительно ничтожной. По Петроградской стороне я шла довольно спокойно. Самое страшное — мост — был позади. Если обстреливают мост, укрыться некуда, нужно ложиться на снег и ждать конца обстрела; если не будет прямого попадания, останешься жив — от снарядов нет взрывной волны и тебя не сдует в Неву. А осколки, дай Бог, тоже не заденут. По Каменноостровскому проспекту все шли по одной, более безопасной, стороне. Все дома — такие знакомые, знаю каждое окно, каждый камень, карниз, решетку. Все это имеет теперь такой молчаливый, замерзший, нежилой вид. И много домов с вырванными верхними этажами: видны обои комнат, на стене иногда спокойно висит картина, а комнаты — нет. Или сохранился угол комнаты с кафельной печью, а все квартиры и сверху, и снизу уничтожены; кафельная печь висит в воздухе, как бы прилипнув к одному оставшемуся углу стены. Обстрел Петроградской стороны, Каменностровского проспекта начался, когда я уже прошла пл. Толстого и приближалась к Песочной.

Вот и дом мясного дворника. И тут мне сделалось не по себе: вспомнились все слухи о том, как еще здоровых людей заманивают в квартиры и потом из них делают котлеты. Решила быть очень осторожной. Дверь дворника была в нижнем, полуподвальном этаже. Я не стучала, а сперва припала ухом к двери — послушать, что делается внутри. Звуки были очень успокоительные, совсем мирные: веселые голоса — мужской, женский и детские! Настоящие детские голоса и смех! И, что самое убедительное, через замочную скважину пахло кисло-сладко вареным лошадиным мясом. И я решилась — постучала. Дворник сразу открыл дверь, и на меня пахнуло теплом, жильем, сытостью, здоровым воздухом жилой дворницкой. Крикнул в глубину квартиры: «Барышня с табаком». У двери мы произвели сделку. «Не беспокойтесь, здесь ровно пять кило». Я и меньшему была бы так же рада!

Обратно с ношей было много труднее идти. Облачность рассеялась. День сделался к вечеру ясным. Морозным, звонким. Начались сумерки. По Каменноостровскому проспекту я шла опять обратно по более безопасной стороне, хотя вечером обстрелов обычно не бывало. Во многих домах на противоположной стороне прибавилось дыр, с утра мною не виденных, да и снег в некоторых местах улицы почернел от свежих разрывов снарядов. Но все так же было тихо, морозно, скрипел снег под валенками и все так же шли черные фигурки дистрофиков с саночками, мешками. Мне хотелось спешить, порадовать семью, но не было сил, ноги плелись, как и у всех ленинградцев. Мост теперь казался бесконечным — ледяная дорога в темноту. Железная ледяная решетка, мертвые фонари, — и лед внизу на Неве, на тротуаре — везде. И Марсово поле — один большой сугроб с тоненькими тропиночками; ничто не защищает от мороза — он проникает насквозь.

Стало совсем темно. Около памятника Петру на Каштановой аллее перед Михайловским замком я поскользнулась и упала на спину, на заплечный мешок с лошадиным мясом. И так было хорошо и спокойно лежать на спине и смотреть вверх в зимнее, уже ночное безоблачное небо, с тысячами далеких холодных звезд. И все беды, заботы, желание выжить, буржуйки, лучины, супы, коптилки — весь блокадный ход жизни ушел из сознания — больной, мелочный, случайный. Оставалось только огромное небо, объемлющее весь затихший, опустевший город, всю землю и тебя, прижавшуюся спиной к этой земле — один на один с небом…

Но надо нести мясо домой, надо вставать, а то замерзнешь. Уж недалек путь до дома. С трудом встала — и опять задвигались ноги. Все пошло своим блокадным путем.

В феврале увеличили нормы выдачи хлеба и других продуктов: рабочая категория — 500 г; служащие — 400 г (студенты, как служащие); иждивенцы — 300 г. Стали выдавать маленькие количества крупы, масла, сахара и даже мяса. Во второй половине февраля на полках булочных стал появляться белый хлеб! По рецептам врачей (конечно, по карточкам, вместо обычного черного хлеба) — для больных и детей. Видеть на полке булочной кирпич белого хлеба было как чудо — глаз не оторвать: белый кирпич с желто-розовой корочкой. Докторша, пришедшая осмотреть маму (она все не могла оправиться окончательно от дизентерийных явлений), а визиты докторов — тоже чудо, прописала ей белый хлеб. И мы его все по очереди нюхали, а мама — ела.

ЭВАКУАЦИЯ ИЗ ЛЕНИНГРАДА

Мама начала заметно поправляться и даже немного окрепла. При взгляде на маму сердце уже не сжималось в страхе. В самом начале ленинградского голода все больные язвой желудка вскоре поправились. К сожалению, от того же голода они позднее погибли.

Судьба некоторых наших одноклассников (из тетиной школы у Звенигородской ул.) сложилась по-разному. В начале голода мы узнали, что погиб на фронте Вива Великанов. Он учился на историческом факультете университета. И почти одновременно, тоже на фронте, погиб его старший брат, приходивший иногда к нам в школу на танцевальные вечера. Как и Вива, он был высокий, с русыми волосами-кольцами молодой человек со светлыми спокойными глазами и очень атлетического сложения. И по очереди со всеми нами танцевал — к нашему большому удовольствию. Я хорошо помню их мать, она приходила иногда на вечера в школу — у нее было два сына и больше никого. И оба ее нежно любили. У Вивы была невеста — девочка из нашей школы — милая, очаровательная, скромная, красивая, на личике несколько родинок, как бархатки, и прическа — вся в темных кудрях, а сзади в волосах — бархатный бантик. У нее был очень несоветский вид. Жила она со своею бабушкой, которая в ней души не чаяла. Родителей не было: или погибли после ареста, или где-нибудь еще доживали свою несчастную жизнь, отрезанные от всего мира. И такая это была прелестная пара: темноглазая тихая девочка с кружевным воротничком на шейке и милый наш Вива, мечтавший, чтоб на улицах города, который бы назывался опять Санкт-Петербург, стали бы ездить коляски и всадники, как в XIX веке. И мужчины начали бы носить цилиндры… Невеста Вивы погибла во время обстрела города. Тоже в начале войны.