В дни войны: Семейная хроника - [44]

О судьбе Димы Луппола тетя ничего не написала. Толика Ерастова и Володю Доломанова забрали в армию, как и Алика Нечаева — еще до войны. Не знаю, живы ли они. Про Ерастова тетя Маня ничего не ответила на мои запросы (уже из Америки), а Доломанов, по ее сведениям, вернулся с войны и, кажется, обзавелся семьей — дай Бог, хоть одному — счастье.

Моя милая Шуля Гутина — растила с мужем сына!

Еса Магид, наш одноклассник, большой, толстый, румяный с черными глазами и губастый, пришел к нам в начале войны, в армейской форме, и рассказал, что он уже устроился работать в полевую фронтовую газету. «Есть, конечно, риск, но все-таки мы не будем сражаться на фронте, и у газеты всегда есть транспорт — можно быстро отступить. Корреспонденты всегда первые отступают. Еще бы лучше устроиться в тыловую газету!» Мне было очень грустно слушать про его «устройства». Еса пережил войну и раз пришел к тете Мане, когда она о нашей судьбе еще ничего не знала, чтобы сообщить ей, что своими глазами видел нас с сестрой арестованными в товарных вагонах, едущих в лагеря в Сибирь. Какой жестокий человек!

Очень интересна судьба Эмилии Винциславовны Яковлевой-Богучарской — бывшей нашей англичанки. Очень полная, очень пожилая образованная дама — вдова весьма известного дореволюционного деятеля — народовольца. (О нем есть статья в Большой Советской Энциклопедии.) Я ее очень любила и почитала за необыкновенную культурность, образованность и исключительную доброту. Быть с нею — было счастьем. Мама разрешила мне заниматься с Э. В. без сестры, одной. Мы обе любили проводить время вместе — в разговорах. Она была прекрасным рассказчиком, а я — жадным и благодарным слушателем. Э. В. рассказывала мне о своей жизни в Англии и путешествиях с мужем по странам Европы и Африки. Она так много видела людей и стран, с ними случались всяческие приключения, и все это она рассказывала интересно, живо, и всегда сопровождала свои рассказы показом альбомов с чудными открытками европейских городов. Я для уроков писала сочинения на разные темы, по ее выбору, длинные сочинения о прочитанных мною книгах, в которых я должна была употреблять идиомы и обороты речи, которым Э. В. меня учила. Она очень следила не столько за мыслями и чувствами моих сочинений, сколько за правильным и элегантным их изложением. Э. В. считала меня своею любимой ученицей и другом, а я ее — самой моей любимой наставницей и старшим другом. Она так же ласково относилась к Гуре Эверту — он тоже любил английский язык, литературу и Эмилию Винциславовну. Я почти с самого детства знала и любила «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. А первую главу знала наизусть, по-русски, конечно. И когда Э. В. сказала, что хочет, чтобы я выучила наизусть первую главу «Song of Haiawatha», я очень обрадовалась. И мы стали читать с ней оригинальный текст. Как же я была радостно удивлена близостью русского перевода к оригиналу. Перевод передавал всю прелесть поэтического описания природы оригинала и всю таинственную мистическую связь людей с «духами природы». «Песнь» по-русски звучала так же хорошо и музыкально, как и английский текст… Англичанка, положив руку на раскрытую книгу Longfellow, улыбнулась мне особенно ласково: «Русский перевод мы делали с моим милым молодым учеником вдвоем — с Иваном Буниным»… Вот почему текст русской «Песни о Гайвате» такой прекрасный — его написал в молодые, восприимчивые ко всему прекрасному, годы поэт и писатель Бунин, замечательный русский писатель и поэт… А тогда, в молодости, любимый ученик Эмилии Винциславовны. Это она ему помогала понять и почувствовать прелесть Лонгфелло, поддерживала его, когда Бунин впадал в сомнения и отчаяние от непосильной, казалось ему, работы и бросал начатое. Э. В. мягко, но не отступая, помогала, снова и снова вдохновляла его своей верой в добрый результат усилий — и они довели работу до конца. И книга «Песнь о Гайавате» сделалась настольной книгой русского юношества, учила преданности, благородству по отношению к людям, животным и одухотворенной природе. Какое счастье было быть ученицей и другом Эмлии Винциславовны.

В самом начале бомбардировок Ленинграда дом, в котором жила Эмилия Винциславовна в своей старой квартире верхнего этажа, был частично разрушен фугасной бомбой. Ее квартиры больше не существовало. Я видела дом после разрушения. Гура пытался расспросить соседей о ее судьбе, но никто ничего не знал.

Э. В. жила на Большой Пушкарской улице, совсем рядом с площадью Льва Толстого. Рядом с ее многоэтажным домом, через проулочек стоял маленький деревянный особнячок с садиком, в верхнем этаже которого была большая несуразная квартира Каменских, наших очень близких друзей. С раннего детства и до войны мы проводили в этой квартире много приятных вечеров и детских праздников.

СЕМЬЯ КАМЕНСКИХ

В январе (уже был 1942 г.) к нам неожиданно пришла тетя Вера. Мы не видели ее с самого начала блокады. Мама и тетя Вера были подругами еще с самых молодых студенческих лет. У тети Веры был муж, Александр Палыч (она его звала Абраша), сын Витя — ровесник моей сестры и дочь Олеся. Дети были серьезными, много читали, были по моим понятиям очень скучными; они ко всем относились чуть свысока, никогда не принимали участия летом в наших играх в казаки-разбойники, в волейбол, катании на велосипедах, лодках, и мы их перестали звать с собою в наши летние экспедиции. Тетя Вера везде ездила с детьми вслед за мамой, стараясь ее копировать: и на Кавказ, и в Крым и в Токсово снимала комнату у чухонки, чтоб днем дети проводили все время у нас на даче и учились бы у нашей англичанки. Мама и тетя Вера были совершенно разными людьми: мама серьезная, сдержанная русская дама, а тетя Вера — поразительная красавица, с тонким лицом итальянской Мадонны и с горячим ветреным характером. Так как Каменские не появлялись больше у нас с лета, то мы естественно решили, что они эвакуировались из Ленинграда. И вот вдруг, в самый ужасный голодный месяц к нам пришла тетя Вера, очень мало изменившаяся. Мама была еще слабенькая после болезни, но очень обрадовалась, особенно тому, что тетя Вера была все такая же полная и красивая. Не успела она обнять маму, как тут же залилась слезами: «Вчера умер Витя!» Оказывается, Ал-др Павлович и тетя Вера пытались устроить Витю куда-нибудь в военное учреждение, чтоб его не забрали в действующую армию, на фронт. Это им удалось. У Вити было множество свидетельств от докторов, что он плохо слышит (это правда), что он плохо видит (у него никогда не было очков), и т. д., так что угроза призыва была не очень велика и Витя стал жить в казарме, но приписан был к хозяйственной части — вроде «кухонного мужика» Тетя Вера рассказывала, что Витя был таким неприспособленным, что ничего толком не умел сделать: раз ему велели вымыть пол, а он не догадался надеть галоши на валенки и так и мыл пол в валенках. Весь вымок, но вымыв пол, он опять не догадался снять валенки и просушить их около печки, а так и лег спать, не снимая мокрых валенок. И заболел двусторонним воспалением легких в очень тяжелой форме. Тетя Вера приносила с места службы (она устроилась служить в военный распределитель) Вите и шоколад, и вино, и хлеба белого — все это могло бы спасти очень больного человека, но не Витю. И он погиб.