В дни войны: Семейная хроника - [42]

Какая разница по сравнению с милыми простыми письмами моего школьного товарища Саши Зайцева из параллельного класса. После окончания школы он поступил в морское училище и мы с ним часто переписывались. Он в начале встал был послан на Черное море и издали сокрушался о трудностях, постигших ленинградцев во время блокады, боялся за нас, беспокоился из-за бомбежек, мечтал увидеться, просил быть осторожнее, а сам погиб с кораблем летом 1942 года.

СЕННОЙ РЫНОК

Мы с сестрой стали пробовать все чаще ходить на толкучку на Владимирской. Там стали появляться крошечные прямоугольные тугие кубики, завернутые в бумагу с надписью «концентрат». Это — индивидуальная порция каши (гречневой или пшенной) солдатского сухого пайка, которая разводится в котелке с горячей водой. Нам несколько раз удавалось купить такие концентраты. Чаще, конечно, просили в обмен хлеб. Концентраты пахли мирной жизнью. На толкучку на Владимирской ходили люди с соседних улиц. И очень редко удавалось что-то купить.

Когда-то в счастливое время, перед Новым годом, на этот же базарчик перед Владимирским храмом, в зимний снежный день я увела из школы мальчиков нашего класса, и мы веселой гурьбой пришли на этот базарчик, и купили громадную елку, и потащили ее к нам домой. Тихо падал огромными хлопьями снег, пахло хвоей и праздником, было очень весело и все встречные нам улыбались. Директор школы и учителя были так удивлены неслыханным происшествием, что никого из нас, подумав, не исключили из школы «за дурное поведение».

И теперь была зима, и падали хлопья снега, и я на этот же базар принесла громадную коробку «Красной Москвы» — подарок А. М. Хватовкера на одно из моих рождений, увидев которую, папа немедленно велел мне очень гневно выбросить: «Это еще что за подношения! Не смей принимать подарков!» И я его понимаю — мне и самой было неловко! Но мама тогда поспешно унесла коробку в кладовку, где она стояла несколько лет. А. М. Хватовкер присылал мне на разные праздники корзины цветов — всегда огромные. Папа свирепел и приказывал: «Немедленно выбросить — что еще за актриса!» Мы с мамой быстро прятали корзину, смеясь, и высаживали цветы в Токсово на клумбу, которая называлась «подношения актрисе!» Теперь мама вспомнила о коробке Хв., подумала, что нельзя ли ее променять на хлеб. На базарчике мне предлагали за нее деньги, но никто не согласился дать хлеба! Пока наши базарные операции не дали ничего, кроме огорчений.

Папа сказал, что теперь наступило время пробовать менять наш табак из обменного фонда на хлеб или крупу. С первой пачкой табака меня послали на Сенной рынок. Я никогда не бывала на этом рынке — только читала о нем. Сенной рынок очень отличался от маленького базара на Владимирской. И не только своею величиной: он расположен на большой площади, со снегом, затоптанным и утрамбованным многими ногами. Отличался он и толпою, совсем не похожею на дистрофическую медлительную кучку ленинградцев с дорогими мелочами в руках, никому не нужными во время голода — хлеба за них не давали. Здесь бросались в глаза такой теперь невиданный «деловой дух» рынка и большое количество плотных, тепло одетых людей, с быстрыми глазами, быстрыми движениями, громкими голосами. Когда они говорили, у них изо рта — шел пар, как в мирное время! У дистрофиков пар был такой прозрачный, незаметный. Я сначала походила по базару, рассматривая то, что вынесли продавать, от хороших теплых зимних пальто и обуви (и откуда взялось столько пальто — уж не с умерших ли?) до фарфоровых безделиц, правда, очень тонкой работы. Ни у кого не было в руках ни табака, ни папирос. Тогда я вытащила на свет Божий свою пачку табака. Сразу стали спрашивать, на что я меняю табак или же не продам ли за деньги. Спрашивали только плотные дядьки. Один — на вид дворник, с гладким, красноватым сытым лицом спросил меня, хочу ли я поменять пачку табака на лошадиное мясо. Мясо! Он даст мне за пачку (в полфунта) килограмм мяса. И вытащил из мешка настоящее мясо, завернутое в газету. Красное, с голубыми пленками и белой костью. Глазам своим не поверила. Это спасение — свежее мясо. Я радостно ему отдала табак, а он мне мясо. И спросил, есть ли у меня еще табак: у него дома есть для обмена пять килограммов лошадиного мяса! Если я принесу ему табак — они мои. И дал адрес — на Петроградской стороне, почти на Песочной, много дальше моего института. Договорились, что приду с табаком на следующий день. Так радостно шили домой с пакетом мяса в мешке, так хотелось скорее обрадовать всех дома! Мясо оказалось настоящее, лошадиное, мы его всем семейством внимательно рассматривали в лупу: в одном месте мы обнаружили кусочек кожи с рыжей шерстью. Запах, когда мы начали варить мясной суп, был очень необычный. Мы кость варили в супе, т. е. в пустой воде, потом вынимали ее, дробили молотком, чтоб все в ней съедобное легче бы вываривалось, и снова варили осколки кости. Когда ели суп, казалось, что мы на седьмом небе.

На другой день меня снарядили в путь с пятью пачками табака и заплечным мешком. Серый без солнца очень холодный зимний день, но хоть нет снегопада. Дышу через шаль, закрывающую и шапку, и все лицо, кроме глаз. Самое трудное — перейти Неву. Многие жители переходят по льду: тянется редкая цепочка людей. На льду — менее ветренно, чем на мосту. Но я с детства боюсь замерзшей реки — видела на Неве несчастье: иду по мосту, так, как я ходила в институт. В такой, как сегодня, пасмурный день с низкой облачностью почти не бывает налетов. Да и в зимние месяцы совсем прекратились тревоги. Фронт около Ленинграда и война как будто замерзли. Налеты возобновились весной, но мы их уже не пережили — мы уехали.