В дни войны: Семейная хроника - [28]

Я папе не рассказала о своей победе, боясь, что он бы заметил: «Мой сын не стал бы плеваться». Но страх я тогда научилась преодолевать, но ведь это не была настоящая война — неблагородная война!

В наш госпиталь попало несколько бомб за время блокады, но они не пробились до нижних этажей и разрушили только палаты, из которых уже вывели раненых в подвал. В подвале было во время налетов страшно тесно: раненые сидели в толстых гипсовых лубках, несгибаемые, и нужно было быть очень осторожным, чтоб не задеть их. Некоторых сносили на легких кроватях, если они были парализованы. Настроение было всегда спокойное, ровное, некоторые раненые шутили. К нам, не то сестрам, не то добровольно помогающим студентам, относились приветливо, называя «сестрица» или «сестричка», никогда не позволяя грубой шутки или дерзости. Если кто-нибудь из незнакомых раненых начинал шутить чуть несдержанно, всегда кто-нибудь его одергивал: «Не видишь — это барышня».

Мой первый раненый, от которого я отгоняла мух (его тоже перевели в Мариинскую больницу), поправлялся очень хорошо, уже свободно ходил, ожоги на лице его зажили; он оказался совсем молодым застенчивым деревенским пареньком. И вовсе не стариком, как мне казалось, когда он стонал под каркасом! Он приходил в мои палаты в гости. Сидел в уголке или на чьей-нибудь койке и всем рассказывал, что я — его сестричка. И улыбался.

В этой больнице я увидела первый раз смерть — вблизи. Уже несколько дней в одной из палат лежал молодой солдат с очень высокой температурой. У него был сепсис — общее заражение крови. От ранения. И рана-то была, очевидно, незначительная — никаких перевязок ему не делали, руки и ноги были целыми. Но он был в полусознании, метался по подушке и не открывал глаза. Сестры должны были только класть на его голову холодное мокрое полотенце и давать пить, если это удавалось. Доктора его никак не лечили — даже не подходили к кровати, очевидно, он считался безнадежным. Я сидела около него и меняла ему примочки на голове. Так было жалко его — такой молодой, сильный и все мечется, весь в беспокойстве — просто весь горит. К вечеру он догорел. Он вдруг очнулся, открыл глаза и сказал: «Конец»… и перекрестился, не докончив креста, и перестал метаться — затих с открытыми глазами. Его имя было известно, значит — и адрес. Родные получат сообщение, но могилы не найдут никогда.

Был в нашей палате очень молодой раненый, у него была ампутирована нога, чуть выше лодыжки. Он всегда смотрел такими испуганными глазами. Я с ним вечерами, после того, как кончались часы моей «службы», часто и иногда подолгу разговаривала; он всегда просил посидеть около него хоть минуточку, — ему необходимо было утешение… «Ну, куда ж я теперь! Я — калека! К крестьянской работе — непригож!» И я его утешала совсем не патриотическим образом: уговаривала его, что он должен радоваться, что выбыл из армии в начале войны, что он молодой и здоровый, а с протезом он может делать все, что захочет, даже землю пахать. А лучше всего — учиться. И он слушал меня, послушно следил за моими советами и успокаивался.

В конце декабря 41-го года мы перестали приходить в госпиталь: уже не было сил, мы превращались в дистрофиков, пока еще первой стадии. Мы страшно уставали, у нас с мамой появились небольшие отеки на лице, и распухли ноги. Сестра держалась несколько лучше, хотя и очень похудела, как и папа. Да и вся жизнь в осажденном городе замерла и никто больше никого никуда не посылал. И раненых теперь не везли с фронта в умирающий город, а старались переправить в глубь страны. Теперь в госпиталь попадали умирать раненные во время обстрелов жители города. До середины декабря мы старались бодриться и участвовать в жизни города.

Папа был занят всецело в институте, а мы работали в госпитале и, хотя всем было трудно, как и всем ленинградцам, мысли наши были всегда заняты чужими бедами, не давая нам сосредоточиться на собственных. Это помогало нам не превратиться хотя бы в нравственных дистрофиков.

В конце декабря нужно было делать над собой огромное усилие, чтоб заставить себя выйти из дома.

Во время работы в госпитале я очень редко ходила в свой институт, больше для видимости, чтоб получать карточки. Сил становилось меньше, учиться уже все равно было невозможно: мозг ничего не воспринимал, да и чувство самосохранения подсказывало не тратить энергию на то, что не касается непосредственного сохранения жизни. Трамваи в конце ноября больше не ходили. На некоторых улицах они так и вмерзли в лед и стояли с опущенной дугой, засыпанные снегом — там, где их застал или обстрел, или бомбардировка, или исчезновение тока в проводах… В некоторых местах были видны брошенные троллейбусы, тоже засыпанные до крыш снегом — как огромные сугробы.

И прохождение пешком расстояния от нашего дома по заледенелому городу на Петроградскую сторону, за площадь Толстого, было как путешествие на Северный полюс. Теперь я ходила в институт раз в месяц — за продуктовыми карточками, они теперь назывались хлебными карточками, что было точнее, кроме хлебного пайка — ничего не давали. Хотя мы работали в госпитале до конца декабря, но собственно уже в конце ноября мы ходили не каждый день (раненых становилось все меньше), часто поодиночке, еще до наступления сильных декабрьских холодов и еще реже во время лютых морозов. Мы как бы шаг за шагом участвовали в постепенной гибели города.