В дни войны: Семейная хроника - [27]

Обстрелы продолжались с немецким упорством каждый день. И бомбежки не прекращались — и с такой же методичностью. Я очень боялась и того, и другого и не могла привыкнуть, очевидно, привыкнуть к угрозе твоей жизни вообще невозможно!

Раз, вскоре после очередного обстрела, медицинские сестры меня позвали к окну госпиталя, выходящему во двор. Был сумрачный ноябрьский день, двор был покрыт снегом. Во двор только что въехал крытый грузовик, и санитары стали вынимать из него и складывать на снег погибших во время обстрела жителей города. Женщин в теплых пальто, шерстяных платках; несколько мужчин в меховых ушанках и пальто, подвязанных для тепла кушаками. Все в валенках и в рукавицах. Обычная очередь за хлебом. Странно было видеть таких привычных глазу людей, так спокойно лежащих на снегу один подле другого. И ни капельки крови. Как заснули. Отошла от окна — их начали уносить в морг.

Доктор Марь Михална просила меня показать группе студентов-первокурсников, пришедших познакомиться с деятельностью военного госпиталя, палаты и, через стеклянную дверь, — операционную и, если удастся, передать их очень занятой старшей сестре, чтоб она быстренько провела экскурсию по этажам. Я нашла группу студентов, скромно стоящих около лестницы в вестибюле, — человек десять. Все были в прекрасных белых докторских халатах с белыми шапочками на головах. Мой анатомический халат с тесемками на спине имел вид подержанный, помятый и не внушительный. Меня такие пустяки больше не смущали — одного мне страстно захотелось, чтоб эта группа неподвижных робких людей с испуганными лицами и большими блокнотами в руках сбросила бы скованность, спрятала блокноты и бросилась нам помогать: нам так нужны были руки, даже не слишком умелые. Я сама могла бы их обучить простому уходу за ранеными! За несколько дней! Но они пришли только посмотреть. На практические занятия. Это были первокурсники медицинского института, и они еще ходили на занятия! И были они неискушенными и почтительными. Многие были старше меня по возрасту, а казались — щенятами. Среди студентов была Буба Бахурина. Она выглядела еще не слишком побитой голодом, только бледной; она, как и мы, летом жила в Токсово. Дача ее отца, профессора Бахурина, была совсем недалеко от нас, и я любила проводить с нею, ее подругой Наташей Тверской (отец ее был профессором физики в университете) и милой мне Лидочкой Стахорской летние вечера вместе — за чтением, часто вслух, обсуждением поэзии Серебряного века и литературными играми. Как это было и приятно, и интересно, и увлекательно. Попрощавшись, вечером я любила тихо брести по посеребренной луною тропинке к нашей даче на сосновой горке, с мерцавшими издали через хвойные ветви оранжевыми окнами. На веранде всегда горела керосиновая лампа с мошками и мотыльками, кружившими вокруг нее. Мама ждала у лампы с кружкой вечернего молока и ягодами. Иногда с нею сидел А. М. Хватовкер перед пустой кружкой. И тоже ждал.

Буба была большой, медлительной. Она никогда не приходила играть с нами в волейбол, отказывалась ходить с нами на Кривое озеро купаться, и я тогда чувствовала себя не «барышней из хорошего дома», а озорным мальчиком, готовым на разные проказы, и всегда дружила с ее младшим братом — веселым шалуном Костей. Костю забрали в армию. Как все теперь изменилось: большая, старшая, Буба робко задавала вопросы, а я — усталая, серьезная и спокойная — объясняла. И странное нелогичное и необъяснимое чувство шевельнулось тогда в моей душе — вот Буба будет хорошим врачом, а мне не быть врачом никогда…

Очень трудно было во время бомбежек переводить раненых в подвал. Больница была большим зданием со многими этажами и флигелями, не видными с Литейного. Лифты двигались медленно, раненые очень нервничали. Тяжелых больных держали в палатах первого этажа и не эвакуировали по тревоге. С ними должна была оставаться сестра в палате — всегда. По очереди. Когда доходила очередь до мена, и я — оставалась. И было нестерпимо страшно, когда близко падали бомбы, а нужно было со спокойным лицом подходить по очереди к каждой кровати и поправлять раненых, а здание качалось, и душа бесконтрольно рвалась спрятаться, прильнуть к каменной стене, слиться с нею, не помня себя от страха.

Наверное, папа не похвалил бы меня, если б знал, с каким трудом я справляюсь со страхом!

Папа всегда мечтал иметь сыновей. А у него были только две дочери — моя сестра да я. И папа решил, что будет воспитывать нас как мальчиков — сыновей, чтоб мы, Боже упаси, не сделались благовоспитанными девицами. Папа заставлял нас быть храбрыми, учил преодолевать страх: мы должны были прыгать с разбега через громадные канавы (с водой и без воды), спрыгивать с деревьев, с большой высоты (и как мы только не переломали кости и остались целыми!) и обязательно хотел научить нас драться! Сестра отказалась обучаться драке, и папа грозился, что наймет мальчишек, чтоб они нас поколотили. И если мы их не победим в кулачном бою, он с нами никогда больше не будет разговаривать! Наверное, он маме о своих намерениях не сообщал: у мамы были иные методы воспитания. Мама всегда читала великих философов древности, знаменитых педагогов прошедших веков и, чтоб и мы приобщились к их познаниям, вывешивала на стене около наших кроватей листы бумаги с написанными на них ее ровным и ясным почерком цитатами и изречениями этих мыслителей. Мы должны были на сон грядущий читать и запоминать их слова, понимать их смысл. (Хорошо, что папа воспитывал нас только летом!) Как папа был бы несказанно рад, если б узнал, как я победила ораву дворовых мальчишек, высмотревших нас с сестрой, возвращавшихся из школы (мне было тогда двенадцать лет). Мальчишки гнались за нами по нашей лестнице. Сестра умчалась наверх, а я не успела, меня нагнали и один мальчишка схватил меня за бант на шее: «Ишь — с бантом!» — я вдруг почувствовала такое возмущение, что стала его молча тузить кулаками — меня захлестнул гнев: я одна, а их много, и я решила не задумываясь в безумном порыве их всех побить и начала молотить всех подряд. Мальчишки, не ожидавшие такого отпора, отступили в испуге и с криком «Она дерется!» побежали вниз по лестнице — прочь. А я в упоении победы еще плюнула в спину отступающей армии и услышала чей-то удивленный возглас: «И еще плюется!» С этих пор дворовые мальчишки относились ко мне с полным уважением и весело здоровались при встрече.