В дни войны: Семейная хроника - [26]

Скоро нас всех перевели в бывшую Мариинскую больницу на Литейном (теперь им. Куйбышева). Это было нам очень удобно: от больницы до нашего дома — рукой подать. Больница, переделанная в госпиталь, была прекрасно оборудована операционными, лифтами. Но врачей и сестер было мало, и они работали буквально до потери сознания. Наши руки этому госпиталю были очень нужны.

Нам полагалось ходить в халатах. Мы одели мои «анатомические» халаты, которые завязывались сзади на тесемки, только на голову добавили белые косынки с красным крестом на лбу. На левой стороне халата нужно было пришить красный крест и черную букву «Д» через крест, чтоб все знали, что мы не штатный персонал, а добровольцы. Моя сестра прекрасно вышила нам каждой по букве на левом кармане. Палаты и в этом госпитале были переполнены ранеными. Обслуживающего персонала было много, но его не хватало катастрофически. Доктор-хирург Мария Михайловна, с утра до вечера оперировавшая в операционной, говорила, что вся работа по уходу за ранеными лежит на плечах добровольцев. И правда, медицинские сестры начали исчезать — или их отсылали на фронт, или они исчезали во время обстрелов и бомбежек. Их отсутствие стало сильно чувствоваться, и мы наваливали на себя все больше неизбежной работы и все больше и больше уставали. Нине и мне тоже давали все больше лечебной работы — мы часть дня проводили около операционной, где перевязывали и обрабатывали раны. Очень тяжело было привыкнуть очищать раны. Многие раненые поступали в госпиталь с фронта и прифронтовых медицинских пунктов с очень запущенными ранами: в них копошились белые короткие черви, очень мешавшие ране заживать и непрерывно беспокоившие раненых, не давая спать, не давая забыться. Часто такие червивые раны были под лубками, наскоро одетыми вблизи фронта. Мы промывали раны перекисью водорода, протирали ватными тампонами (это очень больно раненому) и засыпали желто-зеленым порошком сульфидина. Этот порошок только что появился в госпиталях и был истинным спасением, уменьшая количество гангрен и заражений крови после ранения. Я привыкла довольно быстро обрабатывать раны и больше не страдала морской болезнью, как вначале.

Доктор Марь Михална, как ее все звали, часто говорила маме: «Спасибо за помощь — без вас мы бы пропали. Я понимаю, что вам тяжело, но что ж делать?» Я даже не знаю, было ли тяжело. Конечно, помню, как мы уставали — приходили домой с дежурства и буквально вползали на наш пятый этаж, совершенно онемев. Но за все время осады и, может быть, войны вообще это было (за себя — ручаюсь) самое счастливое, самое ценное незабываемое время! Потому что мы были вместе и нужны друг другу; главное, трудились вместе — с семьей, с госпиталем, с осажденным городом, со всей страной. Я всегда очень определенно ощущала свою русскую принадлежность своей русской стране, и мне всегда с ранней сознательной жизни хотелось служить своей стране своим русским людям. Всегда рисовалась мне моя жизнь, жизнь врача, далеко в деревне, где нет ни дорог, ни больниц, где нужда огромна и помощь бесценна. Когда я была школьницей первой ступени, после урока русского языка, когда нам кратко рассказывали о летописях, я на перемене, полная радости, хотела поделиться ею со своими подругами и воскликнула: «Как хорошо быть русской в русской стране!» Каково же было мое изумление, когда Аня Энкина подступила ко мне: «Ты это, что же — против советской власти?» Я чувствовала себя русской в своей стране — хотя и поняла скоро, что моя страна в дурных и жестоких руках. После убийства Кирова, на уроке обществоведения, учитель предложил нам высказаться о том, «что мы думаем о вылазке врага». Весь класс молчал. Мы из семейных разговоров знали, что папа и его друзья считали, что это убийство — дело рук Сталина, и папа после убийства Кирова сказал маме: «Ну теперь начнутся страшные аресты!» И папа был прав — начались аресты с 35-го года. Аня Энкина единственная подняла на вопрос учителя руку и выступила: «Мы во время революции кровь проливали, вот она — на наших пионерских галстуках». Она подергала концы галстука: «И теперь мы требуем расправы!» Известный в Ленинграде доктор Витвинов — отец нашей одноклассницы Милочки — был вызван лечить убийцу Кирова — Николаева. Когда доктор Витвинов узнал, к какому пациенту его вызывают, он сказал, что это для него — смертный приговор, что его обязательно уничтожат. И попрощался с семьей навсегда. Николаева он вылечил (вскоре Николаева расстреляли), но и доктора Витвинова — тоже расстреляли, а его громадную старинную квартиру, которую я прекрасно знала, забрала себе семья Энкиных — Аниных родителей. Очевидно, они были усердны не только во время революции. Мать Милочки, поразительно красивую даму, сослали на поселение, бабушка умерла от горя, а Милочка осталась совсем одна. Ее устроили друзья семьи сниматься на маленькие роли в Ленфильм.

Мы так уставали в госпитале, что не чувствовали голода, а может быть, во время работы просто не было времени подумать об еде. Нас в госпитале не кормили и не поили, мы были добровольцами. Некоторые сестры шептали, что сестры хозяйки, кастелянши и кухонный персонал приворовывают, носят домой еду из кухни. Думаю, что это так и было. В городе был голод, и смертность населения увеличивалась с каждым днем. И люди, приставленные без надзора к еде, просто не могли удержаться, чтоб не схватить в рот или карман чего-нибудь, видя обилие еды, привозимой для раненых при ее распределении в госпитале (у каждого дома кто-то голодал). Как правило, сестры-хозяйки были плотными, не похудевшими. Но у них не было личного контакта с ранеными, как у нас, мы знали всех лично, близко, знали все их раны, как они заживают, как мучат, как не заживают, потому что организм был ослаблен и т. д. Знаю, что мы — мама, сестра и я — никогда ни одной крошки еды раненых не сунули в рот.