В дни войны: Семейная хроника - [29]

Лекций же в институте в конце ноября больше не было: некому было читать — некому слушать. В помещениях было пусто, грустно; мне теперь все время казалось, что теперь мне не быть уж врачом — никогда: вся жизнь покалечена войной, и с медицинским образованием покончено. Много раз в последующие годы я еще пыталась в разных городах и разных университетах — продолжать медицинское учение, но другие интересы — художественные — делались все значительнее и становились важнее. Врачом я не стала, о чем никогда особенно не жалела. Вернее — жалела, но радовалась гораздо сильнее, что я сделалась профессиональным художником.

Всю осень и с начала зимы город не только бомбили регулярно по ночам и нерегулярно днем, но и жестоко обстреливали, обычно днем, отчего жертв обстрела было очень много. По радио теперь, после начала обстрела, объявляли, какой район обстреливали и какая сторона улицы более безопасная. (Радио перестало работать в январе, газеты уже несколько месяцев не выходили.)

Мы знали, что немцы обстреливают район одновременно и не обстреливают ночью (или спят, или не хотят, чтоб вспышку орудия засекли), и «приспосабливались» к немецкой системе. До января мы слышали громкое вещание радиоточки в соседней кухне и во время всей тревоги — мерное тиканье метронома до отбоя.

Я все время боялась снарядов, их неожиданного удара, иногда не сверху, а сбоку, что не давало возможности укрыться. Идя по улице, мы прислушивались почти автоматически сначала к глухому выстрелу и через промежуток тишины — к сухому разрыву, и ждали следующего разрыва, чтоб решить, будет ли он ближе или дальше — увеличивается опасность или уменьшается. Жертв от обстрела было очень много: при обстреле жителей, когда их еще было много в Ленинграде, не загоняли в подворотни и бомбоубежища, очереди за хлебом — не разгонялись, а жители предпочитали рисковать жизнью, чем терять место в очереди. Сначала передавали всякие страшные истории со слов очевидцев, видимо, правдивые, — нормальный человек такого не выдумает! Даже сестра, простояв раз на Литейном в парадном, потом с ужасом пересказывала виденное — какой-то кошмар, но во всех рассказах была всегда доля радости рассказчика, что он жив, избежал смерти, от которой был «на волосок», и это было успокоительно: смерть ходила вокруг.

В начале осени к нам зашла няня Лина. Когда мы детьми поступили в школу, Лина ушла служить на швейную фабрику, сняла себе просторную комнату и выписала из деревни свою единственную из оставшихся в живых после раскулачивания деревни племянницу Нюшку. Нюша подросла, стала работать на той же фабрике швеей, а Лина вышла в отставку и работала дома — шила войлочные туфли из отбросов материала, которые Нюша приносила с фабрики. Лина сделалась частником. Она очень уговаривала нас ехать с фабрикой Нюши в эвакуацию. Фабрика и Нюша уехали, а Лина осталась стеречь материалы и войлочные готовые изделия, о чем, приходя к маме, горько жалела…

И еще нас очень настойчиво звала в эвакуацию наша бывшая домработница Настасьюшка. Папа выписал ее очень давно из Вятской губернии. Тогда она была средних лет, необыкновенно энергичная, говорившая на наречии своей деревни — мы с сестрой ее плохо понимали. Она очень боялась большого города и особенно автомобилей: выходя из дома вечером, только в нашем сопровождении, она при виде зажженных автомобильных фар, которых она безумно боялась, с криком «глазати-то, глазати-то!», начинала бежать, и мы бежали за ней. Днем она терялась буквально в двух шагах от дома, и мы ходили ее искать; с нею всегда кто-нибудь выходил, пока она не привыкла к городу.

Настасьюшка считала себя почти родственницей папы. Иногда, всегда внезапно, вдруг отказывалась варить обед и заявляла маме к ее удивлению: «И штой-то Вы, Раиса Николавна, бедный люд есплатуете!» Но потом Настасьюшка к нам приросла. У нее было два сына. Один, старший, Алексей, усилиями папы был определен в военное училище и жил у нас с Настасьюшкой, пока не закончил школу и не сделался красивым молодым офицером с очень гладкой речью и вежливыми манерами. Мама и тетя Маня, особенно тетя, помогали Алексею учиться — много с ним занимались. Алексей совершенно боготворил нашу тетю Маню. А другой, младший, Павлик, был устроен в техническую школу. Папа очень тщательно выбирал ему школу, подолгу с ним разговаривая. Теперь Павлик тоже жил у нас — все годы учения. Потом женился, начал служить на заводе, получил квартиру и взял Настасьюшку к себе. Папа радовался и шутил: «Вятские — ребята хватские, семеро одного не боятся!» Настасьюшка иногда приходила к маме пить чай. Всегда теперь спокойная, довольная сыновьями. Она пила чай медленно по-вятски, держа блюдечко на растопыренных пальцах перед самым носом и дуя на чай очень громко.

Настасьюшка пришла забирать нас в эвакуацию с заводом Павлика. Павлик вернулся из армии с ранением ноги и, теперь эвакуируясь с заводом, хотел всех нас забрать, приписав к себе, как родню. Мы были очень тронуты, но даже и не думали о такой возможности; голод еще только начинался, еще не верилось, что может случиться катастрофа в Ленинграде. И потом, мы совершенно не привыкли решать какие-то вопросы, исходя из удобства только своей семьи. Наша жизнь была всегда связана с профессиональной жизнью папы, его институтом, преподаванием, писанием книг. Мы разделяли судьбу института, а с ним — и всю судьбу осажденного города.