В дни войны: Семейная хроника - [30]

Стало постепенно заметнее, что круг смерти сжимается: в институте начали появляться студенты с перевязанными головами, руками. Был студент (прекрасный декламатор на институтских вечерах), который лежал вечером с книгой на кровати в углу комнаты, когда снаряд влетел в комнату, пробил пол и взорвался в этаже — под ним. А он — ничего, только ходил совсем перепуганный. Постепенно стали исчезать привычные в институте люди. Первой исчезла секретарша деканата, очень милая, приветливая молодая женщина, которой я до войны каждый день носила отчеты о посещаемости нашей группы после занятий. Ее разыскивали: она ушла утром как обычно в институт и не пришла на место службы. В этот день был обстрел района, в котором она жила. Потом стали бесследно исчезать студенты — ленинградцы. До весны не пострадало от бомбежек общежитие иногородних студентов. Но оно пострадало позднее, серьезнее: почти все живущие в общежитии студенты погибли от голода.

Уже в октябре внешний облик города очень изменился: выпадавший снег больше не убирали, и он постепенно наслаивался и затаптывался в твердую ледяную массу. Уровень улицы стал постепенно подниматься и в декабре поднялся до полутора метров. Между тротуарами и заледенелой у лицей высились сугробы, тоже заледенелые, через сугробы были протоптаны снежные тропинки — мы так и ходили по узеньким тропинкам между снежными стенами. Трамваи перестали ходить до снегов, и рельсы давно «заросли» снегом и льдом, как будто и не существовали никогда. Автомобили почти исчезли; только изредка проезжали грузовики. Ленинградцы ходили в конце октября и в ноябре пешком, очень медленной дистрофической походкой, надев на себя все, что только можно было надеть, чтоб защитить ослабевшее тело от холода. И мужчины и женщины поверх шапок обвязывали голову шерстяными платками и шарфами.

Мама сшила нам капоры из старого синего пальто, отороченные каракулевым мехом. Капор закрывал голову, лоб, уши, шею, плечи и завязывался впереди толстым шнуром: вид у нас был очень допотопный, но было очень тепло, потому что капор был на ватной подкладке. Для современности капор назывался по-военному — шлык, хотя для красы на шнурах висели меховые помпоны. Из того же пальто мама нам всем сшила большие рукавицы, в которые влезала рука в шерстяной варежке. Во время длительных бомбежек сестра, сидя в подвале, вышила на рукавицах красивый яркий узор — по букету на каждой рукавице. Ленинградцы всегда подвязывали пальто (или несколько пальто, одетых одно поверх другого) ремнем, шарфом или, часто, простой толстой веревкой. Это притягивало одежду ближе к телу и лучше сохраняло тепло: его меньше выдувало. Ноги, если возможно — в валенках — самая теплая в России зимняя обувь, иногда поверх валенок — галоши. Если у кого они были, на ноги надевали утепленные сапоги и, конечно, несколько пар теплых носков и для изоляции — газетную бумагу (мы газетой утепляли ноги, когда шли до войны на каток — и тепло, и сапог с коньком не болтался на ноге).

Лица ленинградцев начали заметно меняться, в зависимости от степени голода.

Сначала человек терял вес и очень худел, в следующей стадии голода появлялся серый цвет кожи лица, одутловатость и отеки ног. Потом следовало опять исхудание, но такое сильное, что, казалось, кожа буквально прирастала к черепу — серая кожа обтягивала все кости лица, делая нос тонким, заостренным; глаза — впалые, большие, рот — огромный с большими, обнаженными до десен зубами и сухими потрескавшимися губами. Из-под теплых шапок и шарфов выглядывал череп с живыми глазами.

Очень у многих на кончике носа была небольшая черная точка — прямо посередине носа. Говорили, что такие дистрофики, отмеченные черной точкой, — необратимые — и скоро упадут и умрут. Что значила действительно такая точка и отчего она получалась, мне никогда не удалось дознаться. Но таких «необратимых» дистрофиков с черным знаком на носу было на улицах много.

В самой последней фазе голода у дистрофика, уже совсем умирающего, глаза делались почти безумными, какими-то горящими, уже не человеческими. Такой человек готов совершить любой самый страшный поступок, чтоб добыть хоть немного хлеба. Но никакой опасности они ни длят кого не представляли, так как физических сил у них не было никаких. Это как бы последний порыв еще живой души что-то предпринять, чтоб спастись, после чего наступает безразличие, апатия и смерть. Совсем тихая, почти незаметная, как сон: человек отходит там, где его застал смертный час — в постели, в очереди, на улице. Как много я видела на улице таких смертей: идет закутанная фигура по снегу, медленно, начинает покачиваться и оседать. Если успеет дойти до стены, до ограды, обопрется слегка и сползает по стене, а потом сидит, опираясь на стену, пока жизнь не покинет его. И никто уже не подходит, как раньше. И умирающий тихо сидит, ничего не просит — никакой помощи…

А еще так недавно, если человек падал на улице, его пытались поднять, довести до дома, позднее — только помогали упавшему сесть, может быть, длят того, чтоб он последним взором видел бы свет.

А потом еще позднее, когда все становились беспомощными дистрофиками, даже не подходили, не смотрели. И упавший умирал, вмерзал в лед, его заносило снегом, опять и опять, и снег превращался в лед. И еще живые ходили по снежной тропинке, наступая на ледяную могилу. И было это совсем не от жестокости, а от натурального чувства самосохранения. Помочь нельзя — это знает каждый. А всякое душевное страдание (если оно, особенно, не касается тебя непосредственно, и, следовательно, может быть отодвинуто от твоего сознания) вызывает расход энергии, а это необходимо избегать — это бессознательный инстинкт экономии сил. Мысль, как тропинка, огибающая покойника, огибает все, от чего душа скорбит. И все мы перешагивали и обходили покойников, как будто были лишены всяких человеческих чувств. Чаще — перешагивали — потому, что труднее было обходить… Если же погибший лежал на тропинке с поднятыми руками (конечно, варежки снимали, как и валенки — пальто не трогали — это считалось как бы саваном), то тропинка делала теперь очень небольшую петлю и совсем близко обходила его, только чтоб не задеть рук, торчащих из снега, раз нельзя перешагнуть. Около Гостиного Двора на Перинной, недалеко от бывшей Думы лежал на снегу замерзший человек с поднятой рукой без варежки. Он постепенно врастал в лед, был весь покрыт сугробом, а рука все еще была видна, поднималась вверх из сугроба, пока ее кто-то не отпилил. Непонятно — зачем?