В День Победы - [42]

Стояла хорошая сухая погода («вёдро» — как благо-звучно выражаются старожилы русских деревень, во многом сохраняющие теплый исконный выговор). Была пора сенокоса, собственно, заключительный его период, когда одновременно заполняют силосные ямы, уминая в них траву гусеничными тракторами. Слышно было, как где-то в лугах трещали сенокосилки, покрикивали работники, внезапно напрягались грузовики, не без труда вывозившие готовое сено по зыбкому пойменному грунту. В небе, как будто подвыгоревшем от многодневного благоприятного жара, стояли на месте разрозненные кучевые облака, имевшие, впрочем, серую, «дождевую» подкраску. Вокруг стола, за которым обедали старухи, бродили нахальные инкубаторские куры; они вспархивали на лавки, даже на стол и, вспугнутые хозяйкой или гостями, кидались с очумелым кудахтаньем на землю. На стволе вишни, особенно в корявых ее расщелинах, было много загустевшего сока, похожего на засахарившийся пчелиный мед. Не очень крупные ягоды, свисавшие над столом, были уже совсем спелые, томные и сочные. Некоторые из них были поклеваны птицами, а другие неизвестно по какой причине завяли, сморщились.

Потом старухи вытерли губы ладонями и, прикрывая концами головных платков беззубые рты, тужась до свекловичной красноты в лицах, поглядывая друг на дружку лукаво-хмельными взглядами, повели начало бойкой деревенской частушки. Самой младшей из них давно исполнилось семьдесят, самой старшей было почти девяносто. Пришли они сюда, между прочим, по просьбе Татьяны Тихоновны и пели для ее любимого внука Саши, еще совсем молодого учителя русского языка и литературы, а также начинающего поэта. Вероятно, Александра Николаевича, находившегося теперь среди старух, следовало, как одну из главных фигур нашего рассказа, упомянуть в первую очередь. Но он благодаря своей застенчивости сидел в некотором отдалении от стола, даже несколько заслоненный вишневой веткой, и был тут менее других заметен. Выпив со старухами, но больше, чем они, Александр Николаевич с непривычки опьянел, поэтому не совсем уверенно держал голову и конфузливо улыбался. Был он светловолос, коротко подстрижен, узкоплеч, крутолоб, тонок и благороден чертами лица. Молодой человек, слушая маленький хор, все более изумлялся мастерству нигде не обучавшихся почтенных певиц. Пришло их всего пять. Первая, Агриппина Савельевна, была рябая толстуха, властная на вид, средних лет (в пределах обозначенного нами возраста этих женщин). Она смело затягивала песню своей «луженой глоткой», глубоко вдыхая воздух, отчего ее полные, сильно обвислые груди вздымались. Пела Агриппина Савельевна с изрядной хрипотцой, но с большим чувством. Звонче ее, но в унисон с Агриппиной вторила ей смугловатая (явно с примесью южной крови), веселая, хотя и сдержанная, а в молодости, похоже, разбитная Галина Романовна. На лице Романовны колебалась усмешка, вызванная, должно быть, приятным и небезгрешным воспоминанием. Далее партии третья и четвертая делились между Меланьей Прохоровной и Анной Никаноровной. Они подтягивали первым двум высокими чистыми голосами. Меланья, самая пожилая, пела не двигаясь, полузакрыв глаза, и казалось, засыпала от старости и от удовольствия, которое ей доставляло собственное тихое исполнение. Маленькая, курносая, с выпученными глазами, ехидного облика, Никаноровна брала громче, выше и от усердия даже немного подскакивала на лавке. Соединив свои голоса, они подпевали так искусно, с таким чувством мелодии, с такой музыкальной деликатностью, с таким неожиданным умением петь в разных октавах, точно проходили курс у профессоров пения. Позднее один заезжий музыкант, послушав их, авторитетно заявит, что Меланья и Анна поют «в терцию». Последняя же, Федосья Марковна, та, что была всех моложе, владела тоненьким дискантом, не голосом, а голоском, нежным, непосредственным, звучавшим как ручей, как капель, как колокольчик или как еще что-то, с чем издавна сравнивают подобные голоса. Старушка эта даже среди своих подруг, пооткрывавших сундуки и вырядившихся как на праздник, отличалась большой опрятностью. На ней была хорошо проглаженная белая кофточка с отложным воротником, с большим количеством пуговиц, и чистая пестрядинная юбка, на ногах бумажные чулки и шерстяные комнатные тапки, на голове платок в горошек. Она была худенькая, тонкая, чуть согбенная. Волосы ее, видневшиеся из-под платка, не приобрели удручающей возрастной жесткости и не слишком поседели. Беленькие, как у куклы, они даже украшались локонами, заметив которые Саша с удивлением подумал, что они искусственного происхождения. Впрочем, он тут же про себя смутился и отогнал неуместные предположения, будто старая деревенская женщина закручивает волосы на папильотки.

Однако Федосья Марковна все сильнее привлекала его, ибо в ней было исключительное своеобразие и обаяние, которые в полную меру обнаруживались постепенно. Саша вдруг обратил внимание на ее совершенно не старушечьи голубые глаза, мало того, ему даже показалось, будто это глаза и не взрослого человека вовсе, а девушки. Он внутренне вздрогнул, несколько раз украдкой уставился на Федосью Марковну, но вновь потупился со странным беспокойством. Такие искрящиеся, лишенные старческой мути, живые глаза никак не подходили к ветхой коже, ставшей столь морщинистой — не единственно из-за возраста женщины, но и в результате того, что Федосья Марковна была крестьянкой и много лет провела в поле — под солнцем, на ветру и под дождем. Увлекшись песней, старушка хитро поводила глазами и головой, подергивала плечиками, кокетничала. Она радовалась как ребенок и выглядела очень артистичной.