В День Победы - [41]

Он провел бессонную ночь, а к началу работы уже был в агентстве, сидел на скамье возле кабинета Чижова и ждал, когда тот появится. Увидев его, начальник кивнул и отвернулся. Семенов прошел следом, губы его были плотно сжаты, глаза провалились.

— Чижов, в чем дело? — сказал он. Начальник отвернулся к окну и раздернул шторы. — В чем дело? — сказал капитан, заходя к нему спереди.

Начальник поморщился и, делая вид, что удобнее ставит чернильницу, ответил:

— Только, пожалуйста, не шуми. Как я тебе мог об этом сказать, подумай сам? Мог у меня повернуться язык или нет? Ты думаешь, это я виноват? Черта с два! Было заседание у начальника агентства. Присутствовали специалисты из Москвы. Судили-рядили. Обсуждали кандидатуру. Я предлагал тебя. Сказал, что ты уже оформляешься… Но что я? Они — повыше. Говорят: капитан Семенов? Отличный капитан. Ставим вопрос, чтобы его именем назвать ледокол. Ему бы, мол, и карты в руки, но вот беда — староват; не то чтобы, конечно, беда, но лучше взять капитана помоложе. Рейс, понимаешь, такой… Вот они и решили назначить капитана помоложе, но тоже опытного в полярных проводках. Бондарев. Слышал, наверное…

— Так, — сказал Семенов, сел в кресло, потер лоб и прибавил: — Дай-ка сообразить.

— Да ты не расстраивайся, — сказал начальник. — Будут другие рейсы. Не в этом, так в будущем году. Что ты в самом деле?

— Значит, староват я? — спросил капитан.

Начальник развел руками.

— Вот что, — сказал Семенов. — Сволочи вы…

Он вышел с почерневшим лицом, не взглянув на начальника, не закрыв за собой дверь, пошел по городу, не взяв определенного направления, ладони его сжимались в кулаки, подбородок выдался вперед, губы двигались. Вначале он ругался про себя, потому что если у него однажды и были от вина слезы, то это еще не значит, что он умел плакать, он плакать не умел, а ему хотелось.

Он шел быстро и зло ругался. Его энергия была энергией солдата, который, получив тяжелое ранение, еще некоторое время может рваться вперед. И он шептал: «Это еще не все. Было бы просто удивительно, если бы это было все. Я найду управу. Безусловно! Я буду жаловаться. Кому? Министру морского флота. Я вам покажу заседание со специалистами из Москвы! Вы у меня полетите вверх тормашками! Сначала лычки ваши полетят, а потом вы все полетите!» Но горячка начала иссякать. Он остановился с разгону, как перед препятствием, поглядел по сторонам и будто лишь сейчас узнал, что находится в городе, услышал звуки города и увидел, что опять стоит хорошая погода, поэтому все кругом нарядные и довольные. По дороге проехал автомобиль, нагруженный лесом. Прохожий нечаянно задел капитана и не извинился. Семенов посмотрел, куда ему идти, и пошел тихо, мышцы ног его ослабли, злости уже не было, а были страшная тоска и беспомощность. У него стала кружиться голова, к горлу подступила дурнота, слюна во рту сделалась густой и противной, лоб и спина покрылись испариной, кончики пальцев на руках похолодели. Он испугался, что может упасть посреди улицы, но кое-как добрался до дому, и не заметил Марса, и, вместо того чтобы поздороваться с тетей Лизой, которая его уже ждала, ухватился рукой за косяк, и, судорожно глотая, посмотрел тете Лизе прямо в глаза. «Батюшки!» — воскликнула она. «Ничего, — сказал он, стараясь улыбнуться. — Это сейчас пройдет». — «Старичок ты мой хороший!» — произнесла тетя Лиза испуганно, подхватила его под руки и привела к дивану, на который он лег в ботинках. «Дай лекарство», — сказал капитан. Пакетик с таблетками всегда лежал на столе. «Очень прошу тебя, никуда не звони, — сказал он, отворачиваясь к стене. — Я не хочу. Я уже чувствую себя неплохо. Посиди со мной».

Она его ни о чем не спросила. Чтобы женщина все сразу поняла, ей во многих случаях ничего спрашивать не нужно. Семенов сам сказал, закрыв глаза:

— Тетя Лиза, пироги мы твои все равно съедим. Мы будем вместе смотреть телевизор и грызть семечки. Ведь если рассуждать без обиды, — сказал он, — то они тоже правы. Дело надо сделать хорошо. Раз есть молодой капитан, зачем брать старого?

— Ты лучше просто лежи, — сказала тетя Лиза. — И ничего не говори.

Федосья Марковна

1

В одной деревне среднерусской полосы (назовем эту деревню Корягино) собрались как-то летом несколько старух и начали петь песни.

Они собрались в саду у Татьяны Тихоновны Кукушкиной, тоже пожилой крестьянки, сели за стол под многолетней тенистой вишней и для начала выпили по стопке водки и закусили. Муж Татьяны Тихоновны, дед Захар Петрович, поставив босые ноги на ступеньку, сидел на крыльце избы, к которой подступали вишневые деревья. Куря по старой привычке самосад вместо фабричных табачных изделий, он прилежно заменял сломанные зубья у деревянных грабель. Пение этих старух дед уже слышал много раз, а вина ни капли не пил. Рассказывали, правда, что, будучи помоложе, Захар Петрович, напротив, употреблял вино не в меру и однажды, когда явился домой сильно под хмельком и лег спать, Татьяна Тихоновна взяла и отхватила ему портняжными ножницами правый ус. Это якобы так потрясло старого гвардейца, участника империалистической войны и георгиевского кавалера, что дед только и произнес: «Дура». И сразу бросил пить. Впрочем, чего люди не наговорят шутки ради. Его супруга, загорелая, морщинистая, покрытая белым платком, стояла сейчас в некотором отдалении от стола, скрестив на груди руки и насмешливо посматривая на старух. Время от времени она их поощряла или прислуживала им, подкладывая из чугунка теплой картошки, нарезая в салат свежего влажного лука, укропа, помидоров и огурцов — все росло тут же, в огороде.