В День Победы - [35]

Выйдя из больницы, он узнал, куда придет судно, и сел на самолет. В его отсутствие капитан не запрашивал нового боцмана, и на палубе руководил один из матросов. Никто словом не напомнил ему о том, что было, только поздоровались и, оглядывая, похлопали по плечу. Потом он отправился в каюту капитана; пришел туда и помполит. Втроем они побеседовали про дела, о том, что надо в трюмах создать продольные переборки, так как предстоял рейс с зерном, а трюмы не были приспособлены для сыпучих грузов, могущих сместиться при крене и опрокинуть пароход. Он заметил, что каюта капитана требует новой покраски, ковырнул облупившийся слой ногтем и с удовольствием вспомнил, что только он один на пароходе умел разделывать каюты под вид любого дерева. Капитан засмеялся, а помполит подмигнул боцману. Капитан поправил ему воротник сорочки, и Дракон, тряхнув головой, встал и пошел из каюты. Обходя с заместителем палубу, он по дороге потрогал каждый предмет, а большой нижний блок у одной из стрел обнял, проверяя целостность шкива. Но все здесь было в порядке, и стальные тросы лоснились от промасливания, а пеньковые концы нигде зря не были распущены, но висели или лежали, собранные в бухты. Боцман осмотрел на палубе рангоут и те места, где были ржавые потеки и язвы, велел очистить железной щеткой и помазать суриком В подшкиперской он пересчитал кисти и отругал своего заместителя, что кисти не опущены в котелок с керосином, значит, высыхают и портятся.

Он стал требовательнее к матросам и казался теперь человеком, созданным только для дела. Его сон был чуток, и нередко Титов, натянув сапоги, выходил ночью из каюты, прислушивался, где стучит незакрепленный предмет, и следил, чтобы ничего не захватила с палубы штормовая волна. Работа для него стала целью и наслаждением. Вид аккуратного хозяйства вызывал у боцмана улыбку. Как-то в очередной рейс на Север он придумал простой и умный способ выгрузки в крупные лодки, называемые «дорами», а именно: по-новому оснастил стрелы, так что они быстро работали на оба борта, и в результате опустошение трюмов произвели намного раньше срока.

Дракон стал очень уважителен к себе. Достал военные награды и приколол их к выходному костюму, а рядом повесил орден за труд. Ступая на берег с матросами, он шел спокойно и с достоинством, без стыда и страха глядел в глаза прохожим и не избегал знакомых. Казалось, он совсем забыл про Клаву. Забыть-то не забыл, но вид его и действия говорили, что чувство его перестало быть тревожным и мнительным, а прошло время, и оно еще притупилось; бывало, что-то вдруг обдаст Титова изнутри как кипятком, и он вздрогнет, но душевная мука в присутствии людей отступит и покажется малозначимой.

Когда судно опять возвратилось в Ледоморск, он также не отверг берега. Только пошел один, улыбнулся и прямо направился к прежнему своему жилищу. Он был прекрасно одет, голову покрыл новой шляпой. Лицо его за последнее плавание в тропиках загорело, поправилось, морщины на нем перестали быть резкими. Теща, рассмотрев Титова, засуетилась. Она неотвратимо старилась и сгибалась. Добродушно усмехаясь, он прошел в комнату и огляделся. Ему показалось, что все здесь как-то тускло и беспросветно, та же скамейка для восхождения старухи на печь, а у печи ухват.

— Клава, — сказал боцман, — что она?..

— Жива, жива! — И старуха пустилась в слезы и причитания, затем высморкалась в платок, извлеченный из-за пояса юбки.

— А плачешь, мать, зачем?

— Как же не плакать? Вон ты какой стал! А она истрепалась, блудница. Одни глаза горят. Совсем спятила дура.

— Чем же она занимается?

— Чем?.. Пустилась короткие юбки таскать. На старости-то лет! Глядеть противно! Уж прибрал бы ты меня, господи!..

— Прощай, мать, — боцман, нахмурившись, встал и пошел, но возвратился, чтобы поцеловать старуху. — Не говори, что я был, — сказал он и удалился быстрым шагом, словно бежал от позора.

Зачем он туда наведался, Дракон не мог бы объяснить точно, но унес презрение и сострадание к женщине, которая прежде была ему женой.

Капитан

Капитану Семенову исполнилось семьдесят лет. Он был полярный капитан, а в молодости плавал на зверобойной шхуне, рыболовном траулере и на лесовозах Архангельского пароходства. Незадолго до того, как ему исполнилось семьдесят, его списал врач-терапевт. Он собирался это сделать давно, но Семенов страшно упрямился, и врач его побаивался, хотя капитан упрямился вежливо.

Он проплавал пятьдесят пять лет — в молодости матросом, потом выучился на штурмана и, став капитаном, не то чтобы как-то особенно полюбил арктические плавания — просто попривык и приобрел большой опыт. В бытность свою матросом он побывал во многих странах и на ярких островах, и краски остались в памяти, он видел цветные сны, а вот белый и серый цвета видел во сне редко, хотя большую часть жизни глядел на льды, северное небо и северные моря; и глаза его стали слезиться от белого цвета, он обморозил руки, а лицо сделалось красно-коричневым, и кожа на щеках и на носу постоянно шелушилась.

То, что его тело стало дряблым и пожелтело, было в конце концов неудивительно. Главное, вне медицинских кабинетов этого никто не видел, и в кителе и в фуражке капитан выглядел еще неплохо, а седина бывает и у молодых, и морщины не так бросаются в глаза после бритвы и одеколона. Но перед юбилеем, перед семидесятилетием, был день медицинского переосвидетельствования. Врач подтвердил, что у капитана больное сердце и что он больше не может плавать. И Семенов в первый раз не стал его переубеждать; он совсем ничего не сказал, повернулся и ушел, а дома взял под мышку сиамского кота Марса и сел с ним на диван…