В День Победы - [34]

— Я был хороший? — спрашивал боцман.

— Да.

— А с ним чего не живешь?

— Это мне в наказание за тебя. Он меня бросил. Напрасно ты стал пить. Тебя везде любят, ты работаешь хорошо. А я дура-баба… Я сама не знаю, чего хочу. Видно, мне уж так на роду написано.

— Может, помиримся? — говорил боцман. — Опять будем жить. Я тебя прощу.

— Да разве можно теперь? И как будем жить, если я не люблю тебя? Будто у тебя нет гордости.

— Заколю я вас обоих, — обещал он. — Разыщу этого твоего и зарежу. Потом себя…

Никто бы не посмел сказать, что в нем не было мужества; и он избегал на берегу «корешей» или опять подолгу не посещал земли. Но, видно, его терзания усугубляли слухи. Как известно, они сильно искажают истину; однако на этот раз так оно в самом деле и было: странная женщина приобрела новое увлечение, в лице человека семейного, и в борьбе за свое счастье не пожалела женщину-мать. Она так потрясла жену своего кавалера, что та попала в больницу. Под гнетом ревности и стыда не выстоял и боцман. Когда это случилось, в команде и не заметили, считая это следствием убывающей тоски; но вдруг обнаружили, что он достает в каюте бутылку и пьет из нее, на палубу выбирается нетрудоспособным и все делает как попало. Тайно осмотрели каюту Титова. Позже вахта у трапа стала откровенно прощупывать его карманы. Утратив достоинство, он не сопротивлялся, но с изощренностью прятал водку и потом, трусливо оглядываясь, сосал ее прямо из горлышка. Начальство рисковало, допуская его к работе. Рисковало и собственным положением. Вокруг имени Титова уже складывались сплетни. Вдруг нашлись люди, склонные к злорадству, и на боцмана начали указывать пальцами. Команда устроила собрание. Он тупо глядел вниз и уверял скороговоркой идиота, что больше не будет пить. На другое собрание он не явился, и матросы, которые отправились его пригласить и через иллюминатор заглянули к нему в каюту, слышали, как боцман плакал и бормотал сам с собой:

— Зарежу… Тебя и любовника… Потом себя…

Капитан хмурился. Было очевидно: Титова следовало сдать на лечение, но капитан колебался. Он знал боцмана, можно сказать, всю жизнь, вместе они начинали морячить еще матросами на лесовозах, и он любил и жалел старого товарища. Он пригласил его к себе и потребовал, чтобы боцман не пил.

Разговор получился пустой. Капитан походил по каюте и отпустил Дракона, сознавая, что сам он бессилен, а их отношения стали лживы. Когда он остался наедине с помполитом, тот ему сказал:

— Пойми, его надо лечить.

— Понимаю, — ответил капитан. — Давай еще подождем. Придумай, что можно сделать. Это по твоей части.

— Ничего нельзя сделать. Надо положить в больницу.

— Пропадет человек совсем — вот чего я опасаюсь, — сказал капитан. — Как до пароходства слух докатится, могут его прогнать. А ему дай бог справиться с одним несчастьем.

— Не докатится слух, — сказал помполит. — Ты его, что ли, докатишь?

— Я-то не я. А черт знает как докатится.

— Никак не докатится, — сказал помполит. — Хотя ясно, что ничего хорошего, когда все шито-крыто…

Жажда мести превратилась у Титова в манию убийства. Он стал галлюцинировать. Трет слезы и шипит, что убьет, исхудавший до желтизны, безумный и издерганный, будто поджигаемый изнутри углями. В следующий раз в Ледоморске его принудили остаться на пароходе. Дракон вздумал противиться, и тогда его привязали к койке линем. Однажды в море боцмана нашли под трапом на палубе. Стоя на коленях перед бадьей с киноварью, алой как кровь, он держал длинное такелажное шило, а другую руку опускал в краску и, разглядывая блуждающим взором обагренную ладонь, бредил растерянно:

— Шило?.. Шило мое… Я убил…

С приходом судна в свой порт капитан вызвал машину, чтобы отвезти боцмана в больницу. Долгие дни Дракона терзала болезнь. Он то пытался выброситься в окно, то бился головой о металлическую кровать, отказывался от пищи, подозревая, что она отравлена, и все произносил имя женщины, нежно или злобно, растроганно и с ненавистью…

Спустя время, разум его стал надежнее. Вначале боцман хорошо выспался, потом сон покинул его. Приходил врач, спрашивал сестру про температуру у Титова, про сон и аппетит. Чтобы Титов лучше спал, он выписал ему таблетки, но Дракон их прятал под подушкой, потому что не желал спать, а желал думать. Стояло солнечное лето. Фрамуги окон были откинуты, и боцман ощущал течение свежего воздуха по лицу. Он глядел на потолок — там ничего не было, а что-нибудь видеть он не хотел. Часто он накрывал голову одеялом, затыкал уши; ему хотелось умереть в себе, и потрясенные клетки его мозга производили грустные и низменные фантазии, когда он завидовал собаке, не подчиненной человеческим огорчениям. Врачи же посчитали, будто он пошел на поправку. Поэтому скоро его перевели в другую палату, где пациенты, одетые в пижамы, могли выходить во двор, играли в шашки и разворачивали газеты.

Больница находилась на Балтике. Она располагалась близко к морю, созданная, видимо, очень давно, с колоннами при входе и каменными ступеньками. От моря ее отделял забытый парк, и серая вода просматривалась между деревьями. Ночью, когда все заснули, Дракон, остерегаясь дежурного персонала, вылез в окно и спрыгнул на землю. Он отправился через парк к берегу, подальше от больницы, и затаился в скальном нагромождении, как узник, совершающий побег. Уйдя в желанное одиночество, Титов решил, что додумал все до конца, поэтому стал ощущать жутковатое предчувствие, глядя на воду, неподвижную из-за безветрия и отражавшую глубину и простор ясного неба. Он снял с себя пижаму и тапочки. Оставшись в трусах, попробовал воду пальцами ног, затем вошел в нее, нарушив воспроизведенные звезды и луну и испытав после холода облегчение. Когда дно опустилось ниже, он поплыл. Далеко в стороне был виден город, там горели и мерцали огни, и по воде гудками судов доносилась работа порта. Дракон все больше отплывал от берега, прикасался телом к каким-то вялым сгусткам и думал, что это медузы. Но ирония обстоятельств была такова, что он неожиданно достал дно, лег животом на огромной отмели и после некоторой озадаченности усмехнулся. Отдохнув, Дракон поплыл назад. В больнице его, кстати, хватились, и на расспросы врача он отвечал, что ходил купаться. В эту ночь Титов сообразил, что подумал еще не обо всем и не как следует…